Публикации на портале Rara Avis 2015-2017

Ощущение стиля времени не забывается никогда, в отличие от событий и дат. Некоторые слова были страшны, но уже похожи на остывшее железо, потерявшее своё назначение. Другие были пусты, потому что из них выветрился смысл, как спирт исчезает из открытой бутылки.

В моём детском мире семидесятых время оставалось линейным, устоявшимся в своём медленном течении, а вот в энциклопедии время текло неравномерно, река на букву «Л» то подрывала берег, то кружилась в заводях. Это время могло переменить не только русло, но и направление. Во всех словах чудился скрытый смысл, но, удивительным образом, статьи были понятны — и я, уже первокурсником, читал объяснения физических явлений не в учебнике, а в синем томе энциклопедии. Рисунки (а не фотографии) зверей и птиц удивительно хороши, и я понимал, что эту энциклопедию делали тысячи прекрасных людей, быть может, лучших специалистов страны. А раздел «Крылатые слова и выражения», ещё долго ещё служили мне единственным справочным средством по латыни.

Всё это рассказано к тому, что Второе издание оказалось идеальной книгой.

Это была художественная литература — в меру наличия вымысла и иносказаний. Это были захватывающие сюжеты и прекрасные иллюстрации. Мир менялся, и поменялся, наконец, так, что новая энциклопедия невозможна.

А вот как раз «Википедия» — возможна и жизнеспособна. Всякое вмешательство в текст Второго издания было санкционировано сверху — специальным уведомлением или листком с опечатками. Вмешательство в «Википедию» поощряется самой её сутью. Энциклопедия была отделена от непрочного мира синей картонной бронёй, «Википедия» не имеет границ, как облако дыма над прежним Отечеством.

Оно колышется, постоянно меняя очертания, обрастая десятками миллионов правок.

Почему естественно сравнение «Википедии» со Вторым изданием? Потому что это своего рода идеальные борхесовские книги — только принадлежащие разным временам. Но обе являются не точным отражением мироздания, а его художественным пересказом — в этом смысле особый опыт чтения даёт просмотр статей о минувших войнах в национальных сегментах, посвящённых одному и тому же сражению.

Второе издание остаётся удивительным памятником, потому что это последний опыт фиксации мироздания. Это предельный случай художественного текста.

Теперь время течёт не водой, а песком. Приходят познавательные книги, появляются новые Сальгари, просветители пишут тексты на стыке беллетристики и справочника.

Но изменился сам институт чтения как времяпровождения.

Однажды это подтвердил мой сын, который много лет назад обвёл взглядом ровные ряды корешков в комнате, произнёс:

— Знаешь, папа, я не буду читать твои книги. В них нет счастья.

Слово он своё сдержал.

20.11.2017

​Надзирающий за устойчивостью (об Андрее Балдине)

Неправда, друг не умирает,

Лишь рядом быть перестаёт.

Он кров с тобой не разделяет,

Из фляги из твоей не пьёт.

Константин Симонов

У Балдина метафоры рождались из любой подручной вещи. Мы сидели в Ясной Поляне, и Андрей вдруг уставился в миску, что стояла на скатерти между нами.

Миска была в форме рыбы.

Ближе к хвосту лежали полдюжины маслин.

— Это — икра, — угрюмо сказал Балдин, всматриваясь.

Его занимало взаимное расположение маленьких предметов и движение словесных материков. Он делал открытие за открытием и создавал особое, не географическое, а географическо-поэтическое пространство вокруг себя.

Он был — надзирающий за его устойчивостью. Так переводят напрямую слово «архитектор».

Балдин был, конечно, настоящий архитектор, но, как всегда, в России оказался чем-то большим. Он придумал, как связать такие непрочные понятия, как слово, уносимое ветром, и быстро меняющуюся географическую карту. Он придал всему этому остойчивость, как кораблю и пустился в путешествие.

При этом он вёл путевой журнал, огромное повествование с иллюстрациями, откуда можно было выдрать страницу и, засунув в бутылку, кинуть в море.

Это оказалось невиданной продуктивности путешествием длиною в жизнь, потому что странник подмечал все детали. Он заглядывал в окна к знаменитым писателям, смотрел, как ложится их почерк на белый лист. Он смотрел на пейзаж глазами Карамзина, Толстого и Чехова, и позволял читателю тоже поглядеть в дорожное окно кибитки или поезда.

А литература наша, будто земная кора, подвижна и текуча, она сама скользит по глубинному океану, а к тому же по ней можно плыть, по берегам её передвигаться — разными способами, с разной степенью риска.