Публицисты 1860-х годов

Л. А. Плоткин в своей книге видит проявление буржуазной умеренности Благосветлова в следующем его высказывании о Маколее: «Он знал, как трудно вырабатывается общечеловеческий прогресс, каких страшных усилий и жертв, какого пота и крови стоит народам каждый шаг продвижения вперед. С тем вместе его гуманному чувству были противны эти бессмысленные политические драмы, которые оканчивались перед его главами безумными реакциями и упадком нравственных сил народа» (1861, 1, III, 36).

«Революционные восстания здесь объявлены бессмысленными политическими драмами»., — комментирует исследователь. Комментирует неточно. Это высказывание Благосветлова, как и любое другое, нельзя брать вне контекста его воззрений на революцию, вне контекста позиций журнала. «Бессмысленными политическими драмами» Благосветлов считал не «революционные восстания» вообще, а «бессознательные» революционные восстания, те восстания, которые не были подготовлены политическим, гражданским воспитанием масс и потому заканчивались «безумными реакциями и упадком нравственных сил народа».

Не только в оправдании революционного насилия, но и в мыслях о «сознательной» революции Благосветлов шел от Герцена. Обе эти стороны воззрений у Благосветлова сливались воедино, ибо во главу угла он ставил движение революционной «идеи»: «…Торжество ее, чистое от крови и тирании там, где она не встречает на своем пути противодействия и упорства, совершается во имя убеждения ума и образования сердца» (1860, 2,III, 1).

Итак, торжество революционной идеи может быть чистым от крови только в том случае, если она «не встречает на своем пути противодействия и упорства». В противном случае оправданы и «кровь», и революционная «тирания».

Журнал Благосветлова из номера в номер публикует статьи, посвященные революциям других эпох и народов, подчеркивая благодетельность революционного подъема масс, величие духа народных вожаков. Не случайно национально-освободительная революция в Италии и ее вождь Гарибальди становятся с середины 1860 года основной темой политического отдела журнала. «В самом торжестве этого благородного вождя есть что-то необыкновенное, — пишет он об «отважном герое Рима» Гарибальди. — Самое имя его сделалось символом спасения для угнетенного и страха для тирании» (1860, 7, II, 1). Тайна этого удивительного успеха не в одном гении Гарибальди и его личном мужестве. «Гарибальди крепок не собственной силой, а всеми силами Италии: понимая ее потребности глубже и выражая их верней, чем кто-нибудь из его современников, он служит представителем итальянской народности и ее затаенных, по живых инстинктов. Такому Давиду легко идти с одной пращой против всякого Голиафа» (1860, 7, II, 2).

Интерес к личности Гарибальди и революционным движениям в Европе не был для Благосветлова «академическим». Пытаясь разобраться в глубинных процессах современной ему действительности, он пытался найти там залог обновления родной страны. В 1861 году в письмах его к Мордовцеву все чаще встречаем мы размышления о судьбе «хлопов», о крестьянском вопросе. А крестьянский вопрос в шестидесятые годы был неотделим от вопроса о путях дальнейшего развития России. «Крестьянский вопрос перепутывает многое и многое в нашем мире», — замечает он в письме к Мордовцеву от 12 января 1861 года. «Завтра объявляют крестьянскую волю, — пишет он за день до обнародования «Положений 19 февраля», — падаю на колени и молюсь — молюсь в первый раз в жизни или проклинаю все, что живет и дышит… Минута страшного ожидания. Тайны еще; никто не знает… Да выручит же нас судьба — хоть: один раз».

ТАЙНА ОТКРЫЛАСЬ…

Чем же обернулась для Благосветлова «минута страшного ожидания»?

Во внутреннем обозрении («Современной летописи») мартовской книжки журнала за 1861 год обозреватель, скрывающийся за инициалами А. Г., давал выдержанную в официально-либеральном духе оценку «Положений 19 февраля». Но к толкованию и оценке этих «верноподданнических» высказываний следует подходить с большой осторожностью. Летопись эта печаталась сразу же вслед за опубликованием «Положений», когда давление цензуры было столь велико, что и журнал Чернышевского был вынужден напечатать в своем мартовском номере в «Заметках» И. Панаева стандартные «верноподданнические» похвалы реформе. А главное — она была первой «Современной летописью», первым внутренним обозрением в журнале, — отдел этот Благосветлов отвоевывал в цензуре долго и с большим трудом. Возможно ли было в самой первой «Современной летописи», являвшейся внутренним обозрением важнейших дел в стране и появившейся в марте 1861 года, обойти молчанием или отрицательно оценить такое кардинальное государственное событие, как реформа 19 февраля?