Пучина

А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ Пучина

I

Я прочелъ публикацію о томъ, что кто-то — имени въ публикаціи не было обозначено — приглашаетъ по указанному въ ней адресу учителя для подготовленія молодого человка къ пятому классу гимназіи, желая притомъ помстить ученика пансіонеромъ къ преподавателю. Это было давно, въ 186* году. Я тогда жилъ исключительно уроками, а также держалъ пансіонеровъ, и потому поспшилъ на приглашеніе по указанному въ публикаціи адресу. Отыскавъ указанные домъ и квартиру, я позвонилъ у входныхъ дверей. Дверь открыла здоровая, коренастая и румяная служанка лтъ двадцати пяти, изъ деревенскихъ, судя по манерамъ и разговору, но, какъ было сразу видно, уже успвшая привыкнуть къ городскимъ нарядамъ, крахмаленнымъ юбкамъ и дешевенькимъ вызолоченнымъ серьгамъ, брошкамъ и браслетамъ съ яркими цвтными стеклами и говорившая «мерси-съ», когда ей за услугу совали въ шершавую руку двугривенный на чай.

— Вамъ кого? — грубовато спросила она, стоя въ оборонительной поз въ дверяхъ и не впуская меня въ переднюю.

Я смутился немного, не зная кого спросить, такъ какъ въ публикаціи, какъ я сказалъ, значился только нумеръ квартиры, но не значилось на имени, ни фамиліи ищущихъ учителя.

— Тутъ нуженъ учитель, — пояснилъ я, запинаясь.

— Кого учить-то? — еще боле грубо спросила она, смотря на меня злыми и наглыми глазами. — Здсь баринъ одинъ Иванъ Трофимовичъ живетъ…

Я окончательно сконфузился, полагая, что я ошибся нумеромъ дома или квартиры.

— Вдь это двадцать первый нумеръ дома, а квартира нумеръ девятый? — началъ я.

— Ну, да, — отвтила она и, какъ бы передразнивая меня, повторила:- домъ нумеръ двадцать первый и квартиры девятый.

— Такъ въ газетахъ публиковали, — сталъ я опять пояснять:- что здсь требуется учитель.

— Никакого учителя намъ не надо, — отрывисто произнесла она. — Слава Богу, обучены…

— Аксинья! Аксинья! — раздался изъ сосдней комнаты стонущій сиповатый голосъ. — Чего ты тамъ стрекочешь въ дверяхъ? Сквозняка напустила! Кто тамъ?

— А Богъ ихъ знаетъ, — крикнула она въ отвтъ. — Учитель какой-то!

Она уже намревалась захлопнуть дверь передъ моимъ носомъ, но изъ комнаты послышался тотъ же стонущій голосъ:

— Дура! дура! Охъ, ничего не понимаетъ! Остолопъ деревенскій! Идите сюда, кто тамъ? Охъ! дура!

— Ругатель! только отъ тебя и слышишь, что «дура»! — проворчала вполголоса служанка и громкимъ голосомъ властно приказала мн:- Идите, коли зовутъ!

Она, видимо, умла и привыкла повелвать. Я поспшно вошелъ въ прихожую, сбросилъ легкое пальто и вошелъ въ комнату, откуда слышался стонущій голосъ. Меня разомъ охватило запахомъ нашатыря, оподельдока, камфары. Передо мной была обширная комната, погруженная въ полумракъ, вслдствіе опущенныхъ темныхъ шторъ. Сразу я могъ только разглядть, что она была загромождена затйливой мебелью, вышитыми подушками, картинами, статуэтками, лампами. Потомъ я разсмотрлъ, что все это было боле или мене цнное, даже рдкое, какъ, напримръ, портретъ какой-то дамы съ открытой шеей работы знаменитаго Левицкаго, эскизно вылпленная статуэтка даровитаго Пименова, часы въ стил имперіи и тому подобныя вещи. При первомъ же взгляд на вс эти хаотически разставленные и развшенные предметы мн показалось, что я попалъ въ лавку старьевщика, гд сваливается въ одну нестройную кучу разный, нердко весьма дорогой хламъ. Не усплъ я приглядться къ окружающему меня, какъ услышалъ въ сторон все тотъ же стонущій, хриплый голосъ:

— Это вы и есть учитель? Пансіонеромъ-то остолопа можете взять къ себ? Помщеніе-то есть?

— Могу, — отвтилъ я, все еще не зная, съ кмъ говорю.

— Ну, вотъ, ну, вотъ, это главное! Надолъ онъ мн, паршецъ. Теперь и говорить можно. Охъ! Слава Богу! Хоть отдлаюсь! Садитесь, поговоримъ.

Я направился почти ощупью къ широкому турецкому дивану, обитому шелковой матеріей, гд лежало что-то крупное, грузное, ворочавшееся съ боку на бокъ, стонущее и брюзжащее. Это былъ очень крупный, высокій и тучный старикъ, съ обрюзгшимъ лицомъ, съ разметавшимися и вьющимися сдыми волосами, въ красной турецкой феск въ пестромъ турецкомъ халат, въ желтыхъ турецкихъ туфляхъ съ загнутыми носками. Теперь, приблизившись къ нему и освоившись съ полутьмой, я могъ разсмотрть его фигуру и костюмъ до мельчайшихъ подробностей.

— Аксинья! Аксинья! — застоналъ онъ капризнымъ тономъ блажного ребенка. — О, дура! Никогда не придеть сразу! Охрипнешь крича. Волю забрала, дура! Аксинья, подними шторы!

Онъ обернулся ко мн, повернувшись немного на босъ, причемъ я увидлъ изъ-подъ распахнувшагося ворота его рубашки могучую волосатую грудь.

— Тьма совсмъ, не разсмотришь человка, — пояснять онъ, продолжая брюзжать. — Точно въ тюрьм. Вы меня ужъ извините, что я лежу, какъ колода. Боленъ я. Охъ, охъ, совсмъ боленъ.