Пучина

Покуда съ шумомъ вошедшая въ компату Аксинья угловатыми и отрывистыми движеніями поднимала шторы, усиленно дергая за шнурки и что-то ворча, я не безъ любопытства всматривался въ этого старика. Это была туша жиру съ рдющими, когда-то, должно быть, очень густыми кудрями на большой голов. Трудно было опредлить, былъ ли онъ когда-нибудь красивъ или нтъ, такъ какъ ожирніе искажало черты его лица, ужо тронутаго параличомъ. Оставались красивыми или, врне сказать, поражающими только глаза, рзкіе, проницательные, наглые и хитрые до неприличія. Онъ поминутно вертлъ головой и длалъ лицомъ гримасы, подергиваемый мимолетными характерными конвульсіями, говорившими сразу о томъ, что онъ шибко пожилъ на своемъ вку. При каждомъ его движенія запахъ нашатыря, оподельдоку и камфары чувствовался сильне, точно этими снадобьями были пропитаны и его одежда, и его блье. Онъ продолжалъ брюзгливо жаловаться:

— Навязали мн еще это дло! Сестра все, двоюродная сестра… Найди, да найди ея болвану учителя и воспитателя. Сама въ деревн сидитъ, сдвинуться лнь, мохомъ тамъ обросла, квашня. Ну, и пишетъ… длать нечего, такъ и изводить бумагу… Мало того: сюда его прислала, на, моль, бери это сокровище да возись съ нимъ… А у сокровища уже усы отрастаютъ; въ голов, поди, всякая дрянь завелась… Повозись-ка съ нимъ… Думаютъ он тамъ въ деревн, что такъ тутъ и есть время бгать хлопотать за нихъ. Охъ, лежебоки! Наплодятъ дтей и разсылаютъ ихъ, словно посылки по почт, кого въ корпусъ, кого въ институтъ. Воспитывайте и обучайте, молъ, добрые люди, а мы свое дло сдлали. Прохвосты!.. А я боленъ, гд мн хлопотать съ балбесомь. Замучилъ онъ меня, паршивецъ! Слава Богу, вотъ вы пришли. Охъ! Да, кстати: мы даже не отрекомендовались. Я не пропечаталъ своихъ имени и фамиліи. Потому друзья-пріятели скажутъ сейчасъ: «для незаконнорожденнаго сына ищетъ». Охъ, прохвосты. Рады бока помыть. И такъ говорятъ, что у меня въ каждомъ город по жен и по дюжин ребягь! Про меня все плетутъ… Охъ, прохвосты! Меня зовутъ… Охъ!.. Охъ!..

Тутъ произошелъ маленькій эпизодъ, прорвавшій нашъ t^ete-`a-t^ete.

Съ минуты моего прихода къ Ивану Трофимовичу я ощущалъ — не видлъ, не слышать, а только ощущалъ — присутствіе въ комнат или за тяжелой драпировкой двори третьяго лица. Теперь это третье лицо не выдержало, взволнованное усиленными стонами Ивана Трофимовича, и явилось въ комнату. Это была черноволосая и черноглазая дама лтъ сорока-пяти, блая, откормленная, выхоленная, съ утинымъ носомъ и сочными губами.

— Иванъ Трофимычъ, пора снять горчичникъ, — заговорила она пвучимъ и сладкимъ голосомъ съ слезой въ звук. — Больше двадцати минутъ.

— Охъ, охъ, хорошо, хорошо! Надоли вы мн вс, какъ горькая рдька! — застоналъ больной и въ изнеможеніи повернулся на сипну.

Дама съ слезой въ голос наклонилась надъ нимъ и стала возиться съ сниманіемъ горчичника. Больной сталъ стонать точно отъ невыносимыхъ мученій. Его немного хриплый голосъ совсмъ упалъ, какъ у умирающаго. Это видимо приводило въ отчаяніе даму съ слезой въ голос, и она чуть не плакала, стараясь по возможности осторожне, исполнить свое дло. Когда операція сниманія горчичника кончилась, и дама съ слезой въ голос снова удалилась, больной опять сталъ извиняться передо мной:

— Охъ, боленъ я, боленъ! Чортъ дернулъ вчера къ пріятелю завернуть. Чуть не на колняхъ просятъ-молятъ: приди да приди… Извстно, дохнутъ отъ скуки, идіоты, живой человкъ нуженъ… бывалый… Ну, вотъ и пошелъ… Такъ вотъ вдь окормили чмъ-то, прохвосты. Каждый разъ окормятъ! Вино подмшанное изъ сандала… масло изъ собачьяго жира… сигары изъ капустныхъ листьевъ… Скареды, со всякой дряни пнки готовы снимать и гостей угощать… Охъ!.. Да, такъ я вамъ началъ говорить, какъ меня зовутъ… Иванъ Трофимовичъ Братчикъ… Братчикь… Охъ!.. Слыхали, можетъ-быть? Полъ-Петербурга знаетъ… какое полъ-Петербурга — половина Россіи… Европ и той пвцовъ русскихъ показывалъ, чортъ ее возьми!.. Да… рвали всю жизнь на части… прохвосты… Таланты были… Охъ, бда эта сущая, таланты коли у человка…

Я, дйствительно, какъ мн показалось, слыхалъ эту фамилію, но не въ Петербург, или, врне сказать, слыхалъ ее, можетъ-быть, и въ Петербург, но въ давно былые года. Когда и при какихъ обстоятельствахъ я ее слыхалъ — итого я не могъ вспомнить сразу, должно-быть, читалъ въ какихъ-нибудь газетахъ, мелькомъ, безъ особеннаго вниманія. Я поторопился назвать свою фамилію:

— Викторъ Петровичъ Желзневскій.

— А?! — проговорилъ больной и разомъ повернулся ко мн лицомъ, всматриваясь въ мое лицо зоркими, безцеремонными глазами, старающимися заглянуть въ чужую душу и притомъ съ твердой увренностью отыскать въ этой душ самую омерзительную грязь. — Желзневскій… Викторъ Петровичъ Желзневскій? Марь Ивановн Желзневской родней приходитесь?..

— Она теткой мн доводилась, то-есть была женой моего дяди, — отвтилъ я и вдругъ сразу вспомнилъ, гд слышалъ я его фамилію, когда видлъ его.