Пучина

Довольно долго вспоминали мы съ Братчикомъ вс мелкія подробности давно прошедшихъ временъ — временъ нашей жизни у Маріи Ивановны Желзневской. Все былое ярко воскресло въ нашей памяти и, припоминая вс его мелочи, оба мы невольно повторяли: «Да, да, другія времена были, другіе люди». Мн казалось, что Братчикъ искренно сожаллъ о томъ, что эти былыя времена прошли м не вернутся снова, тогда какъ у меня было тяжело на душ про воспоминаніи обо всхъ этихъ «Монъ бижу» и «Ma пренссссъ», которыми поиграли, какъ игрушками, и которыхъ потомъ выбросили на улицу, какъ хламъ.

— Вашъ племянникъ у васъ? — наконецъ, спросилъ я Ивана Трофимовича, желая скоре приступить къ длу.

— Что вы! что вы! — воскликнулъ почти съ ужасомъ Братчикъ. — Стану я держать у себя сопляка! Ненавижу я этихъ прохвостовъ, везд тоже носъ суютъ, глаза мозолятъ, вертятся, какъ черти передъ заутреней! Подсмотрть да подслушать все хочется! Охъ! Сестра, дура тоже, прислала, не спросясь, зарзала безъ ножа. Еще хорошо, что у меня Маремьяны эти есть. Охъ! знаете поговорку: «Маремьяна-старица обо всемъ мір печалится». Ну, вотъ эти самыя Маремьяны и у меня есть, у каждаго он есть. Безъ Maремьянъ ни одинъ видный человкъ не проживетъ. Да. Вонъ тамъ эта дура, — онъ указалъ на дверь, куда скрылась дама со слезой въ голос,- она и взяла шалопая. Обрадовалась даже случаю отличиться передо мной, он всегда радуются… на нихъ верхомъ зди, а он радуются. Дуры!.. Охъ! охъ! Нельзя только у бабы-дуры оставятъ, набалуетъ его. Онъ еще соплякъ, а она его сейчасъ въ чинъ молодого человка произведетъ, мужчиной онъ начнетъ себя понимать. Какъ вонъ она только увидала его, сейчасъ и зарапортовалась: «Ахъ, милый молодой человкъ! Ахъ, ужъ я васъ потому буду любить, что вы племянникъ нашего дорогого Ивана Трофимовича!» Ну, она-то это сдуру, какъ ей и слдуетъ, зарапортовалась, а мальчишка отъ этихъ словъ ужъ и губы оттопыриваетъ: «цлуйте, молъ, меня за дяденькинъ счетъ, буду много доволенъ». Охъ! Драть его еще надо, штаны спустить и драть! А она: «молодой человкъ»!

Онъ сильно взволновался и раскашлялся, охая и бранясь. Его толстая служанка, какъ видно, не безъ основанія называла его ругателемъ. Онъ ругалъ дйствительно всхъ и за все.

— Когда же я могу видть юношу, чтобы проэкзаменовать его и уговориться насчетъ условій? — спросилъ я, когда Братчикъ немного утихъ.

— Ахъ, что тутъ условія! — простоналъ Иванъ Трофимовичъ. — Сестра не нищая, хорошо заплатить! Все равно деньги зря мотаетъ, дура. Чего же тутъ говорить объ условіяхъ. Охъ! только бы пристроить щенка.

— Но все же я долженъ хотя знать, насколько онъ подготовленъ…

— Да, да… Такъ вы къ ней, къ Маремьян позжайте…

Иванъ Трофимовичъ крикнулъ:

— Ольга Сергевна! Эй, Ольга Сергевна, заснули, что ли?

Дама со слезой въ голос появилась изъ-за драпировки, быстро сменя ногами.

— Вы меня звали? — искательнымъ топомъ приживалки спросила она.

— А вы оглохли, что ли? Конечно, васъ звалъ, — проворчалъ Иванъ Трофимовичъ брюзгливымъ голосомъ. — Другой тутъ Ольги Сергевны нтъ. Возьмите вотъ этого молодого человка и позжайте съ нимъ къ себ домой. Сейчасъ же позжайте! Ему надо Алексашку проэкзаменовать.

— А какъ же вы? — испуганно спросила дама съ слезой въ голос.

— Что: какъ же я? — передразнилъ ее Иванъ Трофимовичъ.

Въ эту минуту раздался звонокъ въ передней, и тотчасъ-же до насъ долетли быстрые вопросы:

— Неужели лежитъ! Что же меня не извстили? Человкъ умереть могъ, а моня не извстили.

— Ну, вотъ Сорока-блобока еще прилетла, — проговорилъ Иванъ Трофимовичъ насмшливо. — Охъ, узжайте, узжайте! И съ одной съ ума сойдешь!.. Вотъ сейчасъ трещать начнетъ!.. Охъ! позжайте!

Я всталъ съ мста; дама съ слезой въ голос тоже покорилась приказанію. Въ дверяхъ мы встртились съ какой-то высокой, некрасивой и немолодой особой съ рзкими и угловатыми мужскими манерами. Она на ходу кивнула недружелюбно и пренебрежительно головой моей спутниц и сразу быстро заговорила, обращаясь къ больному:

— А я-то шла, хотла разсказать…

— Охъ, вы всегда идете и всегда разсказываете, — застоналъ больной:- и все набатъ, все набатъ бьете!

Дальнйшаго разговора я уже не слыхалъ, выбравшись съ моею спутницею на улицу.

— И зачмъ онъ ее принимаетъ, зачмъ принимаетъ! — въ сильномъ волненіи заговорила моя спутница сладкимъ и опечаленнымъ голосомъ. — Старая два, сплетница первйшая, она на весь міръ за свое собственное безобразіе, корчить изъ собя протестующую либералку и говоритъ — за десятерыхъ говорить!

Я мелькомъ бросилъ взглядъ на свою спутницу и убдился, что она-то, несмотря на свой не особенно красивый носъ, не могла пожаловаться на свою физіономію съ блымъ тломъ, съ румяными щеками и сочными губами, съ прекрасно сохранившимися волосами. Лтъ двадцать тому назадъ она, вроятно, считалась одною изъ тхъ русскихъ красавицъ, которыхъ, несмотря на неправильныя черты ихъ румяныхъ лицъ, сравниваютъ съ блою лебедью; теперь же если ея и нельзя было уже назвать хорошенькой, то все же отъ нея вяло здоровьемъ, выхоленностью, сытостью, и она, какъ говорится, была въ тл.