Пугачев

Пугачев был доставлен в Симбирск в ночь на 1 октября. На следующий день туда прибыли командующий правительственными войсками П. И. Панин, победитель самозванца И. И. Михельсон, а также начальник секретных комиссий П. С. Потемкин. Последний хотя и был недоволен, что Пугачева отвезли не к нему в Казань, а к Панину, всё же решил приехать в Симбирск и лично увидеть «злодея». В тот же день близ дома, где остановился командующий, самозванец принародно каялся в грехах и объявлял, что «он беглый с Дону казак Емельян Пугачев». Из панинского письма «милостивому другу и драгоценному братцу» Никите Ивановичу узнаём, что «адской изверг Пугачов» получил от Петра Ивановича «несколько пощечин» (в черновике письма было написано «несколько плюх»), «а борода, которою он Российское государство жаловал», удостоилась «довольного дранья». Интересно, что в письме московскому генерал-губернатору М. Н. Волконскому Панин ничего не сообщил о «дранье бороды», а в письме Екатерине II не стал упоминать и о пощечинах. Что же так рассердило графа Петра Ивановича? Сам Панин в письме брату и М. Н. Волконскому объяснил, что вышел из себя «от распаленной на его (Пугачева. — Е. Т.) злодеянии моей крови». Известный ученый и мемуарист П. И. Рычков, бывший свидетелем этой сцены, писал, что хотя самозванец и прилюдно каялся в преступлениях, «но, может быть, по привычке своей или по злой своей натуре ответствовал на вопросы его сиятельства очень смело и дерзновенно», за что и получил «несколько пощечин и ударов»[766]. По преданию, записанному А. С. Пушкиным в Симбирске в 1833 году, когда Панин спросил самозванца: «Как же смел ты, вор, назваться государем?» — тот будто бы ответил: «Я не ворон… я вороненок, а ворон-то еще летает»[767].

Затем Пугачева привели в особняк, где остановился Панин. Самозванец вновь прилюдно каялся (набралось «более 200 человек военных, гражданских и разного звания и пола людей»). Если верить запискам очевидца этих событий Павла Степановича Рунича (в те времена майора), Панин и тут «едва не ударил злодея», но сдержался «и, подняв обе руки вверх (в трепетании своего сердца), с пролитием горьких слез, воскликнул: “Господи! я осквернил было мои руки! Боже милосердый! во гневе твоем праведно наказал Ты нас сим злодеем”». Согласно Руничу, во время этой сцены у графа «ручьями лились старческие его слезы», а «все присутствовавшие, как окаменелые, безмолвствовали»[768].

Интересные воспоминания о встрече с Пугачевым в Симбирске оставили Г. Р. Державин и П. И. Рычков. Когда Державин явился к Панину засвидетельствовать почтение, граф предложил ему посмотреть на знаменитого узника. «Чрез несколько минут представлен Самозванец, в тяжких оковах по рукам и по ногам, в замасленном, поношенном, скверном широком тулупе». Пугачев сразу встал пред графом на колени. Панин же спросил:

— Здоров ли, Емелька?

— Ночей не сплю, всё плачу, батюшка, ваше графское сиятельство.

Если верить Державину, Панин, заканчивая разговор с арестантом, даже подал ему надежду на спасение:

— Надейся на милосердие государыни[769].

Известному ученому Петру Ивановичу Рычкову довелось не только повидать и послушать самозванца, но и поговорить с ним. Когда Рычков пришел на квартиру, где находился Пугачев, самозванец «сидел и ел щербу[770], налитую на деревянное блюдо». Арестант предложил гостю пообедать с ним, причем это предложение «не только удвоил, но и утроил». Рычков, отказавшись, стал спрашивать Пугачева, «как он отважиться мог на такие злодейства и продерзости». Самозванец — наверное, уже по привычке — стал каяться и обещал исправиться, подкрепляя свои обещания «божбою». Петр Иванович поведал узнику, что «от него и от его сообщников совсем разорен», но «тягчее всего» для него то, что бунтовщиками во время боя под Симбирском был убит комендант города, его сын. Пугачев стал оправдываться, что «всё то делано без его ведома, ибо-де сообщники его, что ни похотели, то, не спрашиваясь его, сами делали». Говоря о покойном сыне, Рычков заплакал. Присутствовавшие при встрече офицеры впоследствии уверяли Рычкова, что и самозванец не смог сдержать слез. Но Петр Иванович не поверил Пугачеву, потому что «сие было в нем от его великого притворства, к которому, как от многих слышно было, так он приучился, что, когда б ни захотел, мог действительно плакать». «Приметно мне было, — писал Рычков, — что он самый изверг натуры и ко всякому злому предприятию склонный человек». Впрочем, к этой нелестной характеристике ученый добавил слова (слышанные, вероятно, от Панина или других военных), которые звучат почти похвально: Пугачев «весьма скор в поворотах к воинским делам по казацким обыкновениям, и при многих случаях оказывал он великую склонность и проворность»[771].

Но какими, наверное, незначительными посетителями казались Пугачеву и Рычков, и Державин по сравнению с его победителями — генерал-майором Голицыным и полковником Михельсоном. Правда, по свидетельству Рунича, самозванец воспринял их неодинаково. Узнав, что перед ним Голицын, он сказал: