Пугалки для барышень. Не для хороших девочек

На следующее утро после того, как он ударил меня во второй раз, он поглядел мне в глаза, положил голову мне на колени и заплакал. Я гладила и утешала его, запуская пальцы в плотный, темный мех его прекрасных волос. Поврежденная кожа на внутренней стороне моих губ напоминала по вкусу сырое мясо, когда я ощупывала ее языком. Я все еще чувствовала вкус крови.

Тем вечером я пришла домой позже, чем обычно. Я не могла сослаться на уважительную причину, на срок сдачи работы: просто мне нужно было наверстать время, потраченное на долгий сон по утрам и обеденные перерывы, когда я приходила к нему домой в середине дня. В тот раз, когда я пришла, в квартире царили темнота и сладкий запах раздавленных ягод можжевельника. Я включила свет и увидела улику — пустую бутылку от джина, оставленную на столе.

Входя в спальню, я раздвинул шторы и впустила с собой немного света, но в постели его не было. Он свернулся в углу калачиком, как младенец, так что в льющемся из окна слабом свете были видны только смутные очертания его тела и растрепанной головы.

— Я думал, ты ушла, — сказал он и всхлипнул.

Я присела рядом с ним, протянула к нему руку, словно к раненой собаке.

— Послушай, я была на работе. Извини, я должна была позвонить.

— Ты уйдешь. Когда-нибудь ты уйдешь от меня, я знаю, — сказал он громче.

— Не уйду. Никогда. Я от тебя никогда не уйду.

— Не ври, — огрызнулся он, и его кулак метнулся из темноты к моему лицу.

Через несколько дней после этого я, замазав синяки тональным средством для женщин в возрасте, сидела рядом с ним за столом у его родителей, а единственный оставшийся в доме приемный ребенок читал молитву. Тому малышу, который бился головой об стену, пришлось подыскать новое жилье. Потупив глаза долу, мы сказали аминь, и в доме вновь воцарилась тревожная тишина. Его мать не сказала ни слова, пока раскладывала по тарелкам гарнир. Она взяла кусочек на вилку и поднесла ко рту, но положила его обратно, как будто ей стало противно. Она подняла на сына большие грустные зеленые глаза.

— Это с ней сделал ты?

— Что?

— Это ведь ты сделал?

— Что сделал?

— Я знаю, как выглядит женщина после того, как ее ударил мужчина. Прекрасно знаю. Именно так.

— Мама!

— Я не могу. Просто не могу, — сказала она, встала из-за стола и взяла свою нетронутую тарелку и мою.

Она выбросила наше мясо с овощами в мусорное ведро. Со звоном упала крышка. Когда мы уходили, она стояла над ведром, хватая воздух ртом, чтобы не разрыдаться. На темной дорожке перед домом я залилась краской стыда.

У волка есть зубы

Его верхние резцы действительно были чуть наклонены внутрь, так что клыки заметно торчали. Но укусили меня не они, а белый косяк двери в спальне. Я врезалась в него с размаху, крутясь волчком, словно дервиш. Надбровная кость хрустнула от удара. Кожа была рассечена, хлынула кровь — неожиданно темного цвета. Когда я съехала на пол по стене, на ней осталась красная полоса.

Я провела выходные дома, у моих родителей. Я мчалась на север от города на своей старой малолитражке, но все время со страхом думала о том, что найду по возвращении. На этот раз вместо джина была текила. На этот раз мои руки сразу поднялись сами собой в наивной попытке защитить лицо. Я почувствовала дикий выброс адреналина в кровь, когда он крепко схватил меня за оба запястья.

— Значит, все-таки вернулась, снизошла до меня? Зачем?

— Не знаю, — вскрикнула я, чувствуя, как в висках пульсирует кровь.

— Ты любишь их больше, чем меня!

— Да, больше, гребаный придурок!

Он рванул меня к себе и резко оттолкнул. Я отлетела, закружившись, будто в неистовом танце, и врезалась в дверь лицом.

Когда ко мне вернулось сознание, я лежала, а надо мной что-то двигалось. Игла приближалась прямо к моему глазу. Медленно-медленно, оставляя достаточно времени для предчувствия боли.

— Закрой глаза, — сказала медсестра из белой пустоты.

Но я не могла. Как будто желе или какая-то водянистая, стеклянная жидкость превратила мое глазное яблоко в шар, и теперь, если игла промахнется, он вытечет, и останется только скользкая белая оболочка, как рыбья чешуя, брошенная в сточный желоб.

Но игла не промахнулась. Она притупила боль, так что, когда показалась вторая игла, которая тянула за собой черную нитку, я почувствовала только, как врач тянет ее, зашивая мне кожу между бровями. Когда он закончил, то разрешил мне сесть, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

Рана заживет со временем, станет почти незаметна и превратится в бледный шрам в форме полумесяца. Настанет день, много позднее, когда я покрашу отметину-полумесяц в синий цвет и наряжусь девой из Авалона. Но пока это выглядит как уродливая рана со сморщенными краями и рядом стежков посреди лба, между глазами, заплывшими от багрово-фиолетовых синяков. Лоб у меня страшно распух. Под опухолью над распухшей бровью скрывается тонкая трещина, которую выявил рентген, но в зеркальном отражении я вижу у себя на лбу не гематому, а клеймо, настоящую печать рабства.