Пуговичная война. Когда мне было двенадцать

И, сдув осыпавшиеся на ветки опилки, отполировав руками края трещины, чтобы загладить царапины на коре и сделать свою работу невидимой, они слезли с вяза Тугеля с чувством, что утро выдалось удачным.

– Мсье, – сказал Гамбетт учителю, явившись в класс без десяти час, – я пришел сказать, что отец сказал, чтобы я вам сказал, что не смог прийти утром в школу, потому что водил нашу козу…

– Ладно, ладно, я знаю, – прервал его отец Симон, не любивший, когда его ученики предавались подобным описаниям, ради которых все становились кружком в твердой уверенности, что какой-нибудь хитрец самым невинным тоном попросит дополнительных разъяснений. – Хорошо, хорошо! – ответил он приближающемуся с беретом в руке Курносому. – Идите побегайте, а потом я приглашу вас в класс.

А сам думал: «Не понимаю, как это родители настолько не заботятся о нравственности своих отпрысков, что допускают их к подобным зрелищам. Это же бешенство какое-то! Всякий раз, как в деревню приводят быка-производителя, все присутствуют при процедуре. Толпятся, всё видят, всё слышат. И родители позволяют. А потом ходят жаловаться, что их дети пишут девочкам любовные записочки».

Защитник нравственности стенал и сокрушался по такому пустяку!

Как будто акт любви не был на виду везде в природе! Не вешать же объявление, чтобы запретить мухам громоздиться друг на друга, петухам наскакивать на кур, запирать телок в духоте, обстреливать из ружей влюбленных воробьев, разрушать ласточкины гнезда, надевать набедренные повязки или трусы на кобелей и юбки на сук и никогда не отправлять маленьких подпасков сторожить отару, потому что барашки забывают о еде, когда от овцы исходит призывный запах и она окружена толпой поклонников!

Впрочем, ребятня придает этому привычному зрелищу гораздо меньше значения, чем можно предположить. Что их в нем занимает – так это движения, похожие на борьбу или напоминающие им, о чем свидетельствует рассказ Тижибюса, кишечные сокращения, следующие за приемом пищи.

– Он уселся, точно собирался гадить, – рассказывал младший Жибюс об их огромном Турке, когда тот покрывал сучку мэра, отогнав от нее всех своих соперников. – До чего же было смешно! Он так скрючился, чтобы у него получилось, что оказался почти на ее задних коленках, и видна была только спина, как у орланского горбуна. И вот, после того как он достаточно потолкался, сжимая ее своими передними лапами, ага, так вот, он выпрямился и потом, старики, никак не мог оттуда вылезти. Они как будто сцепились, и Фолетт, она же маленькая, оказалась кверху задом, так что ее задние лапы не доставали до земли. Тут из нашего дома вышел городской голова: «Разлейте их водой! Разлейте водой!»

Бог ты мой, как же он орал! Но сучка скулила, а Турок, который гораздо сильнее, тащил ее за зад, так что все его… причиндалы были вывернуты.

Знаете, думаю, Турку было дико больно. Когда их смогли расцепить, оно у него было красное, и он лизал свой прибор целых полчаса.

А потом Нарсис и говорит: «Ах, господин мэр, думаю, она держала его на все свои четыре су, ваша Фолетт!..» И он ушел, проклиная все к чертовой матери!

Книга третья Хижина

I. Строительство хижины

Постели, нежные от ласки аромата,

Как жадные гроба, раскроются для нас.

Шарль Бодлер. «Смерть любовников»

[29]

Отсутствие Гамбетта и Курносого и необъяснимая сдержанность генерала не могли не заинтриговать лонжевернских воинов, и они с таинственным видом, выбрав тот или иной предлог, по одному подходили к Лебраку за объяснениями.

Но единственное, что смогли узнать наиболее удачливые, укладывалось в следующую фразу: «Сегодня вечером хорошенько следите за Тугелем».

Так что в десять минут пятого, собрав достаточное количество боеприпасов и прихватив по куску хлеба, все заняли свои места и с нетерпением, бдительные, как никогда, поджидали появления вельранцев.

– Спрячьтесь, – предупредил их Курносый, – если хотите посмеяться, надо, чтобы он влез на свое дерево.

Вскоре лонжевернцы уже во все глаза следили за движениями вражеского верхолаза, пока тот карабкался к своему наблюдательному посту на вершине стоящего у опушки вяза.

Они всё смотрели и смотрели, порой протирая усталые глаза, и не видели совсем ничего особенного – ну да, вообще ничего! Тугель, как всегда, устроился на ветке, пересчитал противников, потом схватил пращу и принялся добросовестно пулять во врагов, которых мог различить.