Пуговица Дантеса

В тот же день, 6 ноября, Геккерен едет в кавалергардские казармы на Шпалерной, где ведёт долгий разговор с «сынком». Рассказав ему обо всём (в том числе о своих двух встречах с Пушкиным), он заметил Жоржу, что если тот будет участвовать в дуэли, то, несмотря на её исход, сильно пострадает не только его военная карьера, но и имидж самого посланника. По крайней мере, репутации обоих будет нанесён серьёзный урон, заверил Геккерен-старший. Следовательно, поединка следует избежать любой ценой.

Со Шпалерной посланник поехал в Зимний дворец, к Екатерине Ивановне Загряжской, тётушке сестёр Гончаровых. Сейчас от этого визита, размышлял Геккерен, зависело решительно всё. Нужно было выиграть время.

Вечером того же дня Жуковский получил письмо. Это было срочное послание от госпожи Загряжской…

Что примечательно, с самого начала этой грязной истории Пушкин ведёт себя очень порядочно. Во-первых, прекрасно понимая, что Геккерен-старший откровенно лжёт относительно незнания «сынка» о вызове, он дважды даёт согласие на отсрочку. И во-вторых, никто, даже близкие к поэту люди, не знали подлинной подоплеки случившегося.

Из воспоминаний В. Соллогуба:

«Я продолжал затем гулять, по обыкновению, с Пушкиным и не замечал в нем особой перемены. Однажды спросил я его только, не дознался ли он, кто сочинил подметные письма… Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека» [1].

Для самого же Александра Сергеевича всё было ясно как день: подлые авторы пасквиля – Геккерены. Остальное было не так важно. Важным оставалось главное: рано или поздно поединок должен был состояться. Простить подлость значило бы признать своё ничтожество. Следовало убедить себя самого и общество, что выше чести ничего нет. Смерть в сравнении с честью – лишь взмах крыла бабочки…

* * *

Князь П.А. Вяземский (из «Старой записной книжки»):

«Жуковский однажды меня очень позабавил. Проездом через Москву жил он у меня в доме. Утром приходит к нему барин, кажется, товарищ его по школе или в года первой молодости. По-видимому, барин очень скучный, до невозможности скучный. Разговор с ним мается, заминается, процеживается капля за каплею, слово за словом, с длинными промежутками. Я не вытерпел и выхожу из комнаты. Спустя несколько времени возвращаюсь: барин все еще сидит, а разговор с места не подвигается. Бедный Жуковский видимо похудел. Внутренняя зевота першит в горле его; она давит его и отчеканилась на бледном и изможденном лице. Наконец барин встает и собирается уйти. Жуковский, по движению добросердечия, может быть совестливости за недостаточно дружеский прием и вообще радости от освобождения, прощаясь с ним, целует его в лоб и говорит ему: “Прости, душка!”

В этом поцелуе и в этой душке выглядывает весь Жуковский.

Он же рассказывал Пушкину, что однажды вытолкал он кого-то вон из кабинета своего. “Ну, а тот что?” – спрашивает Пушкин. “А он, каналья, еще вздумал обороняться костылем своим”» [2].