Пуговица, или серебряные часы с ключиком

— Нет, не справедливо, — отвечал Комарек.

— А у Бернико полный шкаф штанов.

— Ты что, в шкаф к нему нос совал?

— Наверняка у него полный шкаф штанов.

Комарек усомнился:

— Зачем ему столько штанов?

— Ну, скажем, у него шесть пар штанов. Справедливо это?

Старик задумался: вопрос показался ему не простым.

— Давно уже так устроено: у одних шесть пар штанов, у других одна пара.

— А власть-то наша!

— Да, власть наша, — согласился Комарек.

6

Без конца стучат в дверь — прерывают их.

— Хорошо, фрау Пувалевски, я позабочусь об этом.

Генрих спешит добавить:

— Понимаете, фрау Пувалевски, все будет у нас по-другому.

— Работаешь, работаешь, а жрать-то нам с гулькин нос дают, — говорит фрау Пувалевски.

Она привела всех своих детей в бургомистерскую. Но теперь они все умыты, у Эдельгард светленькие, туго заплетенные косички.

А то зайдут сестры-близнецы. У одной — черная сумка под мышкой.

— Какого дьявола! Не могу же я разорваться! — уже кричит Комарек и строго смотрит поверх очков в металлической оправе.

Или звонит телефон.

— Да, ходил… Что?.. Ходил, всех обошел. Обещали… Что?.. Обещали, что будут сдавать… Что? Что?.. Думаю, бидонов тридцать, — говорит Комарек. Держа трубку в руке, он встает из-за стола, кивает или отрицательно качает головой. — Что, что?.. Понял, тридцать пять бидонов.

Генрих нет-нет да посмотрит на блестящий колокольчик, который стоит на шкафу, где хранятся папки с делами.

После полудня в бургомистерскую пришел незнакомый человек — зарегистрироваться. Жить будет у Раутенберга, сказал он. А удостоверение личности? Нет у него. Два дня назад потерял.

— Как мне вас записать? — спрашивает Комарек.

— Эдмунд Киткевитц.

— Рождение?

— 1921 год, 17 апреля.

Генрих внимательно рассматривал незнакомца. «Где-то я его видел», — подумал он. Однако вспомнить, где и когда, так и не смог. На правой щеке незнакомца был длинный шрам, и если смотреть на него сбоку, то кажется, будто он смеется.

— Работать будете тоже у Раутенберга?

— Да, у Раутенберга.

Комареку не хотелось тут учинять допрос, но что-то ему не понравилось в незнакомце. И эта застывшая улыбка ужасно мешала, хотя он и понимал, что это вовсе не улыбка. На незнакомце была летняя куртка и шестиугольная кепка.

Снова зазвонил телефон. И Комарек несколько раз сказал в трубку:

— Слава тебе Господи! — и при этом он усердно кивал. — Семь центнеров? Слава Богу!.. Что? Сейчас же скажу. — Положив трубку, он сказал: — За мукой надо ехать, Генрих. А этот… Киткевитц, вышел?

— Да, ушел.

7

Какое это было лето!

Генрих ходил со списками по деревне и записывал, у кого сколько кур. При этом ему порой вспоминалось, как они с Мишкой обходили дворы.

— Матушка Грипш! У него же не меньше шестидесяти семи кур. Правда? — Генрих прошел палисадник, сел на низенькую скамеечку и кивнул в сторону усадьбы Бернико.

— Не надивишься на тебя: опять ты у нас тут всем заправляешь! — говорит старушка, она по-прежнему ласкова с мальчишкой.

— Возьму да напишу — шестьдесят семь.

— Если у него что и осталось после тебя, так это голов двадцать, никак не более.

— Это ты, матушка Грипш, жалеешь его. Понимаю, но это неправильно. И потом, ты забыла — классовая борьба!

— Ах, сыночек ты мой!

— Тебе я, к примеру, только двух кур записал, хоть и знаю, что у тебя пять. А почему? Потому что мы с тобой братья по классу.

— Чего это мы с тобой?

— Братья но классу, матушка Грипш. Даже если ты еще и не осознала этого.

Генрих пускается в рассуждения о том, как теперь все будет по-другому… Он, Генрих, и дедушка Комарек… И молоко-то будет для всех, и мясо, и хлеб, и овсяные хлопья. И все будет по справедливости…

— Ничего-то я в вашей политике не разберу, — говорит старушка.

— Может быть, но так оно и есть.

— Нельзя ему писать больше кур, чем у него бегает в курятнике. Откуда он яйца будет брать для сдачи?

— У тебя, матушка Грипш, не хватает классовой сознательности.

Старушка только качает головой.

— Ладно, запишу ему двадцать семь кур, но только ради тебя, матушка Грипш.

А как просто все было, когда они с Мишкой ходили по дворам! Теперь-то его и в ворота не пускают, приходится ловчить и изворачиваться, чтобы эту птицу всю записать…

— Ушам своим не поверил, господин Раутенберг: говорят, у вас шестьдесят семь кур.

Хозяин потихоньку подталкивает мальчишку к кухне.

— Альвина, дай ему стакан молока, — говорит он громко. — Одиннадцать кур у меня — все остальное ложь и обман.

Они сидят за длинным кухонным столом. Липа как раз цветет. Об этом и разговор.

— Ах, как липа-то цветет в этом году! — замечает Генрих. — Но одиннадцать кур? Нет, этого не может быть. Пока я дошел до ворот, я уже двадцать семь насчитал.

— Ты ел сегодня что-нибудь?

— Сегодня? Нет еще.

— Альвина, он еще не ел ничего! — кричит хозяин. — Это соседские куры у нас по двору бегают. Каждый год прямо беда с ними!

Хозяйка строга и неприветлива. Волосы у нее закручены в тугой пучок на затылке. Однако все, что приказывает хозяин, она тут же делает. Вернувшись, она ставит на стол блюдо с бутербродами и стакан молока.