Пуговица, или серебряные часы с ключиком

Но зал никак не мог угомониться. Комарек видел перед собою море лиц, но, как только успокоился, стал различать отдельных людей. Теперь он видел и настороженные, и сомневающиеся лица, и потерявшие всякую надежду, и простоватые, и озлобленные, и открыто враждебные, и хитренько ухмыляющиеся… У входа в зал он приметил собравшихся вместе крепких хозяев, узнал Эдмунда Киткевитца. Но среди всех этих лиц выделялось одно: выражая горячее нетерпение, оно как бы светилось. И над ним — черный козырек советской солдатской фуражки. «И даже если ты будешь говорить только для одного этого мальчонки, — думал Комарек, — даже для него одного…» Он твердо решил говорить так, как советовал ему Генрих. Да, да, и ради него одного! Он начал:

— Товарищи и уважаемые друзья!

— Лучше скажи, когда хлеб давать будут! — послышался голос из группки, толпившейся у входа.

— Да, да, когда хлеб будет? — слышалось со всех сторон.

— Тише! — снова раздался тот же женский голос.

Комарек поднял руку, как бы успокаивая, но в зале поднялся еще больший шум.

Тогда встала фрау Пувалевски. Ее могучая фигура возвышалась над сидевшими женщинами подобно статуе. Все смотрели на нее и слушали, как она своим грубоватым голосом переругивается с хозяевами у входа в зал. А тех поначалу даже оторопь взяла.

— У тебя же есть чего жрать, — говорила фрау Пувалевски, — вот и заткнись! — Она повернулась и села.

— Товарищи и уважаемые друзья! — снова начал Комарек. — Теперь, когда отгремели пушки войны…

Тихо стало в зале, и Комарек услышал свой собственный голос, показавшийся ему чужим. Слова лились сами собой, они были ясными и убедительными. Никогда в жизни он не говорил таких слов. Порой он подыскивал их, возникала пауза, и снова речь лилась, как бы сама собой. Случайно взгляд его остановился на Генрихе, который так и сидел не снимая фуражки и радостно кивал ему.

Несколько поздней кто-то из ребятишек крикнул снаружи в открытое окно:

— Пекарь хлеб испек!

Крикнул он только один раз, но сразу радостное возбуждение прокатилось по скамьям. Люди стали подниматься с мест, устремляясь к выходу. Последним из зала вышел Матулла с женой.

— Хорошо вы все сказали! — с такими словами Генрих подошел к Комареку.

Вместе они зашагали в бургомистерскую.

— Я ж пекарю наказывал, чтобы подождал с раздачей.

— А я и не знал, дедушка Комарек, что вы все время про фрау Пувалевски будете говорить.

— Надо нам повторить это собрание, — заметил Комарек. — Я же ничего про поставки не сказал. Стало быть, считаешь, что я…

— Очень у вас боевой доклад получился, — сказал Генрих и стал перечислять места, особенно ему понравившиеся. — А когда вы рассказывали, как мы Бальдура хоронили, даже эти у дверей перестали разговаривать и сапогами шаркать.

Они шли тропой между кустами сирени, и мальчик с энтузиазмом говорил о выступлении дедушки Комарека.

— По-настоящему боевой доклад получился! — все повторял он.

10

Ах, погоди, дорогой капитан.
Очень боюсь я неведомых стран!
Есть ненаглядный жених у меня,
Он мне поможет скорей, чем родня…

Время от времени Генрих возьмет да пройдется, как бы случайно, неподалеку от пекарни. И, как правило, уже в сумерки. При этом он старается даже не смотреть на ребят. Но как-то, проходя, он услышал голос Сабины. Тогда он повернул и еще раз прошелся мимо дома пекаря. Да, это была она, девочка с такими большими глазами. Но тут же он испугался: нет, не она это! Совсем волос нет! Голова как у галки… Она! Вон несется на своих тоненьких ножках… и никак не может решиться, куда бежать прятаться. Вдруг побежала за ригу.

Петрус стоял у кирпичной стены и барабанил стишок.

— Иду! — крикнул он, но, увидев Генриха, остановился и стал его поджидать. — Давай буханку хлеба, тогда можешь с нами играть.

— Буханку? А где я ее возьму, Петрус?

— Тогда проваливай! — сказал Петрус, повернувшись к играющим.

— Погоди! Может, я завтра… — сказал Генрих. — Может, я завтра принесу.

— Проваливай!

— Правда принесу!

Петрус задумался.

— Да ты и стиха не знаешь.

— Знаю, Петрус. До самого конца знаю.

— Но чтоб буханка была! Понял? Не принесешь…

— Обязательно принесу. Обещаю тебе, Петрус.

Нет, этого даже невозможно постигнуть! Генрих бегал, кричал, смеялся, носился как угорелый вместе со всеми ребятами. Даже нарочно дал себя поймать. И вот он уже стоит у кирпичной стены и тараторит выручалочку: