Пух чертополоха

Парашютик одуванчика не знает, куда занесет его ветер: пролетит он многие мили над лугами, проплывет над сосновым лесом, опустится в горное ущелье, застрянет на денёк-другой в паутине и, наконец, пустит росток в самом нелепом месте: старом башмаке, пустой консервной банке или трещине стены, ничего не помня о растеньице, от которого начал свой путь... Вот такой предстает в моей памяти Каролина, прелестнейшее из существ, когда я пытаюсь рассказать ее историю.

Конрад АЙКЕН

Перевёл с английского Самуил ЧЕРФАС

Conrad Aiken. Thistledown

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

I

Парашютик одуванчика не знает, куда занесет его ветер: пролетит он многие мили над лугами, проплывет над сосновым лесом, опустится в горное ущелье, застрянет на денёк–другой в паутине и, наконец, пустит росток в самом нелепом месте: старом башмаке, пустой консервной банке или трещине стены, ничего не помня о растеньице, от которого начал свой путь. Есть в этом какая-то сентиментальность и красота. Вот такой предстает в моей памяти Каролина, прелестнейшее из существ, когда я пытаюсь рассказать ее историю. А по правде, нет здесь никакой истории: лишь материал для рассказа, в лучшем случае. Жизнь редко строится по какому-то жанру. Она может удивить и часто удивляет, даже потрясает нас быстрым переходом от мелодрамы к комедии, от скучной банальности — к трагедии. Но как редки жизни, в которых можно ощутить «форму» или столь излюбленный авторами романов «сюжет». А история Каролины — всего лишь хроника, да и то навряд ли. Неровное движение во времени, несколько эпизодов, случайных, как полет семени одуванчика, и почти столь же бесцельных. Оглядываясь на них по прошествии пяти или шести лет, я даже иногда думаю, что Каролина помнила, откуда она прилетела или куда летит, не больше пушинки чертополоха. Это, конечно, преувеличение: время от времени она вспоминала, о чем свидетельствуют странные приступы отчаяния, внезапно овладевавшие ею и столь же внезапно проходившие. Вдруг веселость, легкомыслие, мальчишеская резвость и шалости отлетали прочь, она погружалась на полчаса в отчаянные рыдания, и я совершенно не знал, что делать в такие минуты. Может быть, она тогда вспоминала прошлое или прозревала грядущее? Она мне никогда об этом не рассказывала, а когда я пытался утешить ее, лишь повторяла, наполняя мое сердце ужасом: «Мне страшно! Мне страшно!»

Чего она боялась? Может быть, самой жизни? В обычном смысле, конечно, нет. Она была смелой девушкой, ясноглазой, светлоголовой и, за немногими исключениями, очень прямодушной. Я не знал никого, кто готов был столь решительно, даже отчаянно, брать жизнь в собственные руки. Может быть, как раз этого она и боялась. Может быть, она угадала яснее и точнее, чем мы, бродившие в ней темные силы, и к какому концу они ее приведут. На этот счет Каролина не обманывалась. Если она когда и не договаривала нам или мне всей правды о себе, я уверен, что сама смотрела правде в глаза там, где это всего важнее: в собственной совести и сознании. А если ей случалось кривить душой, она прекрасно понимала, что делает.