Пух чертополоха

И еще безумнее был следующий день, но уже в ином роде. Впервые я узнал Каролину такой, какой она была в своей сути: сорванцом, мальчишкой в юбке, дикой кошкой, а вся ее мышиная благовоспитанность оказалась лишь маской. Она убеждала меня, что нисколько в меня не влюблена — с чего бы это вдруг? Она смеялась, какой же я чувствительный недотёпа: я уверял ее, что точно влюбился, и нисколько не кривил душой. Я сидел в саду на пеньке, а она курила сигарету. Я чувствовал себя жалким и несчастным.

— Ничего, ты скоро отойдешь, старичок, — ерошила она мои волосы. — Пора б тебе знать: нельзя давать волю чувствам, нельзя в них запутываться. Я сама когда-то влюбилась, или мне так казалось тогда, а потом решила, что всё это «фигня». Знаешь такое слово? Или вы тут в Нью–Хейвене совсем по салонам замшели?

— В тебе черт сидит.

— Я — оборотень, во мне нет сердца.

— Когда-нибудь ты обнаружишь, что оно в тебе всё-таки есть. Дай Бог, чтоб не поздно.

— Отвяжись… Мне и так страшно. Ох, как мне страшно!..

— Чего ты боишься?

— Не надо! Сама не знаю. Сама хотела бы знать. Куда мы пойдем отсюда?

Тогда-то она и рассказала мне о Майкле, своем ненаглядном, с которым была обручена два года. Он служил лейтенантом на флоте. Потом она вдруг обнаружила, что совсем его не любит.

— Всё-таки я решила, что надо быть справедливой, чтобы он так не страдал, — сказала она, серьезно глядя на меня. — Я съездила в Ньюпорт повидаться с ним и рассказать обо всем. Была с ним целую неделю.

— Ты хочешь сказать, жила с ним?

— Ну да, а как же?.. Поэтому вы и нашли меня в Нью–Хейвене.

— А что же всё-таки с Майклом?

Она пожала плечами, выгнула брови и легким жестом будто сощелкнула пылинку с пальца.

— Он хороший… Только зачем же жениться, чтобы портить друг другу жизнь?.. Не надо так! Не надо! Я его переросла. Взобралась выше. На том и конец.

— Ну, ну…

— Ну, ну… Пошли, прошвырнемся.

Мы пошли, гуляли, танцевали, забрели в картинную галерею (где я поцеловал ее в пустом зале перед ослепительной акварелью Доджа Мак–Найта), и всё время мы болтали без умолку, шутливо, нервно, пытаясь понять, чем кончится наша странная связь. Она была отчужденной, циничной, страстной и очень, очень далекой. А я — стыдно сознаться — воспылал. Это был мой первый загул, и я надеялся, что он не кончится так скоро.

Каролина насмехалась надо мной.

— Не смотри на меня так плотоядно… Тебя полиция остановит.

— Подумают, что мы — жених и невеста.

— Нет, подумают, что ты — мой папик… Люблю эту штучку… Как называется эта штучка?..

А была всё-таки Мейбл. Догадается ли она? Будет ли задета? Будет ли задета, если догадается?

— А чем тут, собственно, — промурлыкала Каролина, — быть задетой?

И на самом деле — чем? Каролина обо всем позаботилась. Она ломала комедию, была неистово страстной одно мгновенье и потешной — в следующее. Говоря проще, она поднимала на смех всё, что могло обернуться «великой страстью», и ей это чертовски удавалось. За сутки, как она выразилась, «она выбила из меня эту дурь». Я твердил, что она бессердечная, что она Бог знает что. Я злился. Я говорил, что ее ждет печальное будущее без дома, без друзей, без любви. Она расхохоталась и швырнула в меня шлепанцем. Она сказала, что мне бы надо появиться в шекспировской пьесе, навести красные брови и отрастить бороду (и тут же издала восхитительное козлиное блеянье), а потом целовала меня и говорила, что больше любит меня, когда я малость на взводе. (И видела-то она меня на взводе всего один раз). Я не только был беззащитен — я обнаружил, что эта новая Каролина мне нравится, и я люблю эту новую дружбу больше, чем старую… К возвращению Мейбл новые отношения уже так отладились, что Мейбл ничего не заметила, ни о чем не подозревала, и три наши жизни покатились дальше, как и прежде, пока Каролина вдруг не объявила, что у нее наклюнулась работа в Нью–Йорке. Она уехала, и три месяца мы ничего о ней не слыхали.