Пух чертополоха

А потом были чрезвычайно удивлены, узнав, что Каролина открыла собственное дело: литературное агентство, и взяла в партнеры молодого француза из Гринвич–Виллиджа, которого звали почему‑то Ривьером. Она предложила стать посредником моей жены. Мейбл вежливо отказала, но пригласила к нам на субботу–воскресенье. На это Каролина ответила, что слишком занята, но предложила, если мы окажемся в Нью–Йорке, заглянуть к ней. У нее была квартира, насколько я помню, на Ист 35–ой стрит. Так совпало, что как раз тогда я собирался в Нью–Йорк по делам и, садясь через две недели в поезд, послал Каролине телеграмму, чтобы мы встретились и поболтали, если возможно. Я, честно говоря, сам не знал, чего ждать, но думал, что у нашего романчика возможен рецидив: в каком‑то роде это и случилось. Когда мы встретились среди мраморных колонн вестибюля отеля «Бельмонт» и присели на красном плюшевом диване с золотом, я сразу же, как и в тот раз, оказался во власти ее острых и восхитительных чар. И она (как рассказала мне позднее) ощутила не только возрождение чувства, но и новую глубину. В общем, именно тогда она стала строить из меня своего отца, вернее отца–исповедника; конечно, к этому примешивались и все другие чувства. Что же до меня, то я снова влюбился, но странным и неподдающимся анализу образом. Было ли мне жаль ее? Возможно. Во всяком случае, я сразу же заметил в ней изменение, которое меня расстроило и огорчило! Она стала еще красивей, старше, нежнее, мягче, но при этом — может быть, я всё же ошибался? — каким‑то неопределимым образом дешевле.

Гринвич–Виллидж или Нью–Йорк уже отметили ее своей печатью.

— Ты стала сильно мазать губы, — заметил я.

— А на брови ты обратил внимание? Я их выщипала.

— Бога ради, зачем тебе эти туфли из змеиной кожи, настоящие пчелиные мокасины?

Она поиграла передо мной точеной ножкой и со смехом ткнула в голень.

Я был восхищен ее туфлями, платьем, шляпой, перчатками и воспользовался случаем ущипнуть ее за мизинчик. Внезапно нас одолело то же безумие, которое обрушилось в Нью–Хейвене, но всё же было отличие. Пока мы вели легкий трёп за обедом, за бутылкой плохого вина, во мне нарастала неотвязная меланхолия, нота отчаяния, даже трагедии. Ведь она, несомненно, была несчастлива и находилась в замешательстве, напоминая потерявшегося ребенка. Даже когда она смеялась — как всегда, часто — в ней была какая‑то уклончивость, зыбкость, будто она избегала чего‑то; она пристально смотрела мне в глаза и тут же отводила взгляд, шутила и через мгновенье напряженно сдерживала дыхание. Агентство ее, говорила она, процветало, а партнер — просто очаровашка, она повстречалась с ним на вечеринке.

— Ты его любишь?

— Да брось! Ты же знаешь, как я отношусь к любви — одно притворство.

— Но в кого‑то ты ведь влюблена. Я вижу.

— Что, я на красных крыльях летаю? Или глаза у меня, как звезды? Слушай, ты — ходячий анекдот. Где твоя рыжая борода?

— Сбрил. А всё‑таки ты несчастлива.

— Нет, но мне страшно!.. Возьмем такси.

Квартиру, оказывается, она снимала у Ривьера, который «ошивался где‑то в Виллидже». Всё еще валялись какие‑то его вещи: плащ, пара шляп, подставка с грязными курительными трубками, футляр от скрипки.

— Он зайдет забрать через пару дней. Хочешь его повидать?

— С какой стати?

— Интересно знать, что ты о нем думаешь. Он хочет на мне жениться.

— Черта с два!

— А я не знаю, я совсем не знаю…

Я обвил ее руками, а она уперлась ладонями мне в грудь и стала целовать, сперва легонько, быстро, часто–часто, со смешком, а потом вдруг в невероятном порыве, уступая и что‑то шепча прямо мне в рот.

— Ты хороший, Филипп.

— И ты, Каролина, только ты несчастлива.

— Правда.

— Расскажи мне.

— Расскажу, только не сейчас.

— Расскажи.

— Не нуди.

Она отстранилась от меня со смехом, всё еще упираясь ладонями в грудь, и я заметил на ее глазах слезы.

— Расскажу тебе за завтраком, а пока, ради Бога, будем счастливы!

И мы были счастливы самозабвенным восторгом, еще более острым, наверно, от того, что каждый миг, везде, вокруг, под и над этим счастьем витала тень трагедии. Может быть, подыгрывало нам чувство времени и чувство судьбы. Как бы то ни было, всё сходилось к тому, чтобы эти двадцать четыре часа были вершиной наслаждения, которое нам довелось познать в жизни. Шел дождь, и мы бродили под дождем весь день. Забрели в музей, где повергли в ужас его немногих посетителей, высмеивая всё и вся. Каролина, беспардонный мальчишка–зубоскал, превзошла самоё себя: полотна Тернера напоминали ей тарелки с объедками яичницы и клубники; она ржала перед Эль–Греко; ее тошнило от скульптур Родена, показавшихся ей «бледными недоношенными старичками из банок анатомического театра». Она целовала меня и за моделью Парфенона, и перед попугаем Мане, и в присутствии мумии, и — верх неприличия — прямо на глазах торжественно–строгой блюстительницы зала, неожиданно возникшей из‑за гипсовой лошади. Блюстительница заявила, что мне, с седыми волосами, должно быть стыдно, выхватила у меня из кармана платок и высморкалась в него.

— Ты старая калоша, Филипп!

— Помню, дорогая.