Пуля калибра 7,92

Сержант ушёл. А Воронцов вспомнил, как несколько дней назад хоронили недалеко от этой деревни убитых во время ночного боя. Вспомнился сержант из похоронной команды, его настойчивое желание выполнить чей-то приказ снять с убитых одежду и обувь. Вспомнилось, как тащил к воронке окоченевшее тело Стёпки Смирнова. Там и лежит он теперь, под Зайцевой горой, под чужой фамилией. И даже мать родная не знает, где его искать, под каким холмиком? Давно надо было написать ей, сообщить подробности, но что он напишет матери Степана? Что, мол, ваш сын, Степан Смирнов, рядовой отдельной штрафной роты, геройски погиб и похоронен там-то и там-то? А если это письмо прочитают вначале здесь, неподалёку от передовой, в одной из землянок особого отдела полка?

Ночью немцы начали пускать осветительные ракеты. Переезд, каменистую мель справа и слева от взорванного моста, простреливал дежурный пулемёт. Пулемёты штрафной роты молчали, но расчёты не спали.

Барышев со своим «максимом» без щитка вначале устроился за штабелем мельничных жерновов, сложенных возле сгоревшей риги, но потом, когда догорела и начала остывать самоходка, полез под неё. И теперь Воронцов слушал возню пулемётчиков и с благодарностью думал и о Барышеве, и о бронебойщиках сержанте Марченко и Филате Полозове, и о миномётном расчёте Сороковетова, и обо всех, кто сейчас, вместе с ним, окапывался на новой позиции в ожидании очередного приказа. Думал он и о мёртвых, которые не добежали до села, которые остались там, в перелеске, в первой и второй немецких траншеях. И о раненых. И в нём тихой медленной болью, различимой только когда к ней прислушаешься, начала тлеть надежда: а может, всё-таки отведут, заменят новой частью, дело-то своё они сделали – село захвачено и удерживается. Что ещё надо от них?

Бойцы, видимо, чувствовали мысли друг друга. В том числе и его, лейтенанта Воронцова. Чем он отличался от них, рядовых штрафников и сержантов? Тем, что в бою по уставу должен двигаться в последней цепи? Что получал дополнительный паёк? Что месяц службы в штрафной роте ему зачитывался за полгода? А сроки выслуги для получения очередного воинского звания сокращались наполовину? Так пуле это безразлично. Ей всё равно, чья голова над бруствером торчит и кто бежит по полю. Не понимает она никаких различий.

– Товарищ лейтенант, – услышал он голос миномётчика Сороковетова, – огневого припасу у нас с гулькин нос осталось. Считай нечем воевать.

– Вы что, винтовки побросали?

– Винтовки при нас. А вот мин всего три. – Сороковетов покряхтел, повозился в своём просторном, расширенном для миномёта ровике, и сказал: – Утром, должно быть, дальше пойдём? А, товарищ лейтенант?

– Ещё неизвестно. Приказа пока не было.

Что мог ему сказать он? Не мог же он признаться миномётчику, который сидел сейчас рядом с ним в окопе с перевязанной рукой, что ему тоже хотелось бы, чтобы роту отвели во второй эшелон. А Сороковетов молодец. Ранен. Другой бы на его месте уже на том конце поля был, уползал бы в тыл, грёб всеми четырьмя. Искупил кровью. А этот остался. Вот выведут роту из боя, решил Воронцов, и на Сороковетова обязательно напишу ходатайство на награду. Медали вполне достоин. И на сержанта Численко, и на пулемётчика Барышева, и на того солдата, которого он перевязывал в окопе.

– Сороковетов, я же тебе сказал: иди в тыл. Ранение у тебя серьёзное – не царапина. Так что имеешь полное право отбыть в тыл.

Воронцов сам перевязывал Сороковетова. Миномётчику осколком пробило ладонь. Видимо, задело кость. Вначале, в горячке, Сороковетов храбрился, ворочал пальцами, смеялся, радуясь, видать, тому, что закончилось его пребывание в штрафной роте, что впереди госпиталь, а там запасной полк или сразу – в родную часть. А теперь, видать, стало крутить. Глаза помутнели.

– Поздно уже. – Сороковетов вытер шершавой изнанкой лопуха пот со лба. – Везде патрули. Спросят: откуда ты, шурик? И разбираться не станут, к берёзке прислонят… Завтра утром пойду. Если тихо будет. Рука что-то млеет… У вас пожевать ничего нет?

Воронцов вспомнил вдруг, что у него в полевой сумке лежат три сухаря. Он откинул клапан, достал свёрток, размотал носовой платок, в который он всегда заворачивал свой съестной припас. Сразу запахло хлебом, перебивая все дурные запахи, скопившиеся в траншее. Он на ощупь выбрал один, самый толстый, и сунул в темноту, в сторону миномётного ровика:

– Держи, Сороковетов. С ребятами поделись. – Он внимательно всмотрелся в бледное лицо миномётчика. – Вот что, Сорковетов: хреново станет, скажи. В тыл отправим. Провожатого дам. Ты и так сегодня сильно нам помог.