Пуля в глазу

Я не мог ничего ему сказать. Он правда верил, что что-то там да есть. Не просто верил, он это видел. Он повернулся обратно, хаотично кидая взгляд из стороны в сторону. На стеклах его глазниц мерцало что-то. Оно вспыхивало как мириады падающих звезд, будто он видел…

— Я хочу узнать, на что… На что мы смотрим?

— Это звездопад… Самый прекрасный звездопад в твоей жизни. Я лишь хотел показать тебе… Показать что-то, что ты захотел бы запомнить.

Но я ничего не видел. Я не слышал шум дорог, музыкантов, я не видел вывесок отражающихся в облаках, не видел пролетающих мимо самолетов. Тучи собирались плотнее друг к другу, закрывая последние звезды. Небо не хотело, чтобы я видел это, чтобы я это запомнил. Но это видел он. Он искренне верил, что видит то, чего не было. И я не хотел говорить ему ничего, я не хотел прерывать последнее, что он мог увидеть. Пусть это было и неправдой. Примус смотрел вверх, наслаждаясь тем, что видел его бредящий процессор. Пусть это было и неправдой, но он был счастлив. Впервые я увидел что-то странное на его лице. Что это было?

— Обними меня, пока я совсем не отключился…

Я обнял маленькое тело, обернутое в плед. Он держал плед, а я обнимал его. Он был таким тихим, но я чувствовал его дыхание. Я даже не помнил, что он и не дышит на самом деле.

— Пока я ещё помню, что такое объятия… — он склонил голову, с хриплым шумом, сгибая шею, — Я сохранил кое-что для тебя. Всего одно воспоминание, все, что поместилось на маленькую флешку.

Его ноги почти его не держали, весь механический организм был сконцентрирован лишь на памяти и словах. Он протянул в маленьком сжатом кулачке мой диск, на котором были программы, те, что я использовал на полигоне. Те, что меня заставляли использовать, программируя оружие. На них ничего не должно было остаться кроме его воспоминаний. Я ненавидел свои воспоминания, связанные с этим. С войной, с программами, со всем тем временем. Он уничтожил их часть. Без этих программ я больше никогда не смогу заняться тем, что от меня требовалось. Я больше не смогу помочь ему.

— Спасибо тебе, Дал…

— Меня… — я не мог решиться сказать, прижимая к себе холодное тело друга, — меня зовут Даллас. Тебе было интересно…

Я хотел рассказать ему всю свою жизнь, хотел поведать про Трисс, про ее болезнь, про врача в детской клинике, про войну, про мою маленькую библиотеку… Я бы рассказал ему больше, я бы помог ему узнать все, что знал сам, готов был пожертвовать своей никчёмной памятью, что не значила ничегошеньки для меня самого, но могла бы стать чем-то для него, стать новым глотком воздуха.

— Даллас, — он не смотрел больше никуда. Оба его глаза нервно дёргались в безжизненной конвульсии отекшего от проводов мозга, — пожалуйста, живи.

* * *

Я воспроизвел содержимое флешки. Большую часть там была лишь темнота, перебиваемая вспышками мыслей робота, но по началу и концу я понял — он записал наши объятия. Бегущая строка показывала страх, предупреждение о панической атаке… А большая часть темного пространства была моим телом, к которому он так испуганно прижался. В этих документах было всё: мысли робота в тот момент, его состояние, недавние поисковые запросы. Текст крутился у меня перед глазами. Но я ничего не чувствовал. Буквы не могли заменить мне его.

Он стер все, что могло мне помочь восстановить его. Его память, его оболочку. Без своих налаженных программ я не мог ничего. Либо на это ушли бы долгие годы.

В каждом файле я находил его фразы, но они были чужими. Его глазами я видел этот мир, видел себя. Внизу он всегда подписывал «живи». Почему Трисс не хотела жить? Почему никто с границы не хотел жить? Почему они пошли тогда на ту бойню? Я не думал об этом, когда меня записывали. Думал только о том, как избавиться от своего синдрома. Чтобы родители могли гордиться мной хоть в чем-то. Но цинковые гробы не гордятся, им всё равно. Жить, чтобы Примус гордился мной, хотя его тело не стало бы гордиться. Не стало бы…

Эпилог

Из семьдесят девятой квартиры, куда больше не ступит нога ни одного из них, вывезли последние вещи.