Пуля, Заговорённая...

— Заезжайте во двор, я сейчас ворота открою.

Вскоре милиционеры уже заходили в кирпичный одноэтажный домик, в котором было три комнаты и кухня.

Вещи заносить не стали, оставили в машине. Место на ночевку гостям было определено в одной из комнат. Помылись в летнем душе на улице. Посмотрели полчаса телевизор. Время пролетело незаметно.

Почти уже ночью, приготовив ужин, баба Дуся сидела на кухне за своим «взводным» обеденным столом, подперев подбородок натруженной рукою, смотрела, как командировочные, соскучившиеся по домашним харчам, ужинали, запивая пищу прохладнинской водкой, и рассказывала, рассказывала:

— У меня ведь, кто только не останавливался на постой, и простые ребята, и министры всяких республик, и из Москвы проверяющие. А что, место, где спать, у меня много, всегда чисто в доме, красиво… Мух, если надо, я всегда с утра всех выведу… Да они и перестали роиться, как скотину перестала держать. Вот так сяду и разговариваю с ними, а они кушают и выпивают. Раньше я и сама себе с гостями, бывало, рюмочку налью. А теперь нельзя. Инсульт был, думала уже всё, а ничего, оклемалась вон. Снова бегаю. Это мне, наверное, Господь вторую жизнь определил, потому что я здесь нужна, нужна вам, командировочным военным. Куда вам ещё голову свою бедовую преклонить, в душе помыться. В гостинице, там дорого, да и не уютно, а у меня для вас для всех дом родной. Хоть потом с семьёй приезжай, да и живи себе. Я только рада буду.

— Угу, угу,— подбадривал её монолог Валентин.

Она обратилась к нему:

— А помнишь Васика? Мне письмо прислали его сослуживцы, какой ведь хороший парнишка был…

— Почему был?— вскинулся Сивуч.

— Ай, ты ж не знаешь,— всплеснула руками хозяйка.— И откуда же тебе знать… Неоткуда. Васик погиб, Могила, страшно погиб. И не его в том вина, это родина наша так вас перекручивает, что вы так погибаете.

Валентин напрягся ещё больше:

— Так как же он погиб, я слышал от его сослуживцев, ещё в прошлую поездку сюда, что он уволился на пенсию. Устроился на гражданке, где-то в частном охранном предприятии, толстым стал…

— Уволиться-то он уволился, и толстым, может быть, стал, да только, что ему та «гражданка», он её и не знает совсем. Всю жизнь воевал, так и на воле воевал. Говорят, как ложился спать, по привычке клал под подушку гранату, «эргэдэшку», чтобы, видно, спать спокойней было. И что же это у него никто эту самую гранату не отобрал, когда он со службы уходил, или за учебную посчитали. Только он пил сильно горькую, говорят, последнее время. А, как выпьет, всё в атаку ходил. Кричал во сне. Жена-то с ним, таким бешенным, быстро развелась, вот он один в общаге и жил.

— Что случилось-то, баба Дуся?— не выдержал её обстоятельного рассказа Валентин.

Павелецкому тоже было интересно, что же случилось с этим хорошим и ему не известным пареньком Васиком, что он так трагически, как можно было понять из не совсем связного рассказа хозяйки дома, погиб.

— А вот, что мне в письме написали. Версия у милиции была такая, что он был пьяный, когда спать ложился. Снова сунул эту самую гранату себе под подушку. Видимо, во сне ему приснилось, что он на войне. Наверное, атака какая-нибудь приснилась… Он кольцо-то и сдёрнул. Граната и взорвалась. В комнате всё разнесло в клочья. Хоронили в закрытом гробу. Я, когда письмо получила, долго плакала. Какой же хороший ведь паренёк был, такой, поговоришь с ним, ласковый и жизнь правильно понимал…

Могила сидел за столом с опущенной головой, плечи его как-то обвисли. Вот-вот, казалось, слезу пустит. Но слезу он не пустил, а поднял красные, хмельные глаза, посмотрел на хозяйку, на Сергея Ивановича и сказал:

— Помянем раба божьего Васика…

Водка в очередной раз забулькала в стопки. Выпили, не чокаясь. Потом ещё выпили… У Павелецкого в голове сложились стихи, он их, выйдя незаметно в спальную комнату к вещам, быстро записал в блокнот: