Пульс Хибин. Сборник

Что же до меня, то, идя по хорошо освещенному штреку и подсвечивая без надобности лампой, я вспоминал, как два десятка лет назад мечтал спуститься в шахту. Мой брат тогда уже работал под землею, и я надоедал ему своими просьбами. Однажды он не выдержал и согласился. Но на шахте что-то произошло в тот день, какая-то авария или поломка, и о спуске не могло быть и речи. Так и остались в моей жизни сожаление и мечта. Быть может, поэтому я немного волновался, когда надевал спецовку, когда пристраивали мне на пояс батарею и давали в руки яркую лампу. Отзвонили перед спуском — и через столько лет я все же оказался под землею. И сразу же, как только мы спустились и пошли, волнение исчезло. Я осматривал огромное хозяйство, но главное — я мог погладить землю изнутри, я мог, положив ладонь на стену штрека, почувствовать землю какой-то иной. Необъяснимое и удивительное ощущение. И тогда же у меня появилось другое желание, но я ничего не сказал Мысову. Мы походили, кое-что я все же увидел, и поднялись наверх. И расстались.

Через два дня я снова приехал на рудник и пришел к Василию Петровичу. Мне показалось, он ничуть не удивился...

Можно бы расписать, какой же он с виду — Мысов, какие у него глаза, как он одет, какие волосы. Но все это мало о чем говорит, да и внешне Василий Петрович выглядит вполне обычно. Правда, он не располнел к пятидесяти, как многие. Среднего роста, подтянутый, глаза внимательные и добрые. Голова совсем седая. Но опять же дело не в этом.

В кабинете, на столе, я увидел какие-то схемы и журнал «Новый мир». Меня это заинтересовало, я спросил, что он читает. Василий Петрович оглядел книжку, сначала спрятал ее в стол, а затем только ответил, что давал читать и ему вернули, что в этом номере напечатан «Дом» Федора Абрамова. Мне вдвойне стало интересно, потому что я читал небольшие статьи, в которых автора пытались уколоть. И то, мол, не так, и другое не совсем, а там вот слово неточное...

И я спросил Мысова, как ему показался роман.

— Ничего лучшего в последнее время не читал, — сказал Василий Петрович, взглянув на меня, — о деревне писали и другие, но такой боли за нашу землю, за всех нас нет ни у кого. Поверьте мне.

И тут же рассказал мне о том, как однажды встретился с Абрамовым в родных местах. Оказалось, они земляки... Встретились — и Василий Петрович не подошел к Абрамову. Я спросил:

— Почему, что помешало?

— Ходит человек, смотрит, думает о чем-то, — ответил Мысов. — Не хотелось тревожить.

Что ж, в этом тоже Мысов... Мы поговорили о литературе, от нее разговор перешел к жизни.

— Быть может, теперь, — сказал Василий Петрович, — когда мы достаточно сильны, надо задуматься о будущем. Для этого мало написать на бумаге какие-то расхожие слова и забыть их, для этого надо думать. Прежде всего думать! И думать всем, потому что никто не имеет права устраняться от ответственности за будущее Родины, за нацию, за ее культуру...

— За земные недра, — добавил я.

— Да, и за это, — согласился Василий Петрович. — Но главное — не надо надеяться, что кто-то сделает за нас. Никто! И не поможет никто, только мы сами. Это должен будет понять каждый. Иногда читаю в газете: такой-то совершил проступок — ему указали, и он исправился... Читаю и думаю: «Неужели он до этого не понимал, что делает, неужели надо ждать указаний или чтобы схватили за руку?.. И сколько же должно пройти времени, чтобы наши люди поняли, что мы все зависим друг от друга, что только вместе и можно что-то сделать...»

Мысов говорит то, что думает. Мы и верно привыкли к кивкам наверх: там, дескать, лучше знают. Да, там знают больше, но руду добывают здесь, в этом руднике. И здесь обязаны все знать... Я рад, что Василий Петрович, проработав столько лет, не успокоился, не утихомирился. Значит, смотрит он не только в день настоящий, но и в будущий. И, конечно, прав он, когда говорит, что «мы порой не знаем цены ни себе, ни тому, что сделано нашими руками».

Это сложные вопросы, но справедливые. И недалеко то время, когда на них придется отвечать со всей серьезностью.

Об этом мы говорили в кабинете у Василия Петровича. Изредка беседа наша прерывалась, входил кто-нибудь из горняков, и Василий Петрович подписывал бумаги, соглашался с чем-то или возражал... И мы снова говорили, и в какой-то момент наступила такая точка, когда, казалось, необговоренных проблем не осталось.

— Знаете, что мне нравится в наших людях? — сказал Василий Петрович. — Особенная прочность. Говорим вот так иногда: и то не ладится, и другое, а хочется сделать получше. И злой как черт становишься: бросить бы все! А подумаешь — все равно дело-то делать надо! И работаешь.