Пульс Хибин. Сборник

Да, работа была единственным стимулом для Фрумака. Умирала жена, он ежедневно сидел около нее 5в больнице, а когда доктора просили уйти, брал мольберт, оставленный в гардеробе, и уезжал на натуру. Ночи были белые. И он писал свои синие пейзажи, полные поразительной жизнеутверждающей мощи.

Я дружил с ним, его картины, его живая душа всегда со мной.

Глубина и философичность, и вместе с тем наивное, почти детское мироощущение поражало меня в характерах многих художников.

В кинотеатре города Кировска, куда я зашел, выставляли свои картины два самодеятельных художника. Первый работал в разных жанрах: тут были и, как говорится, южные жгучие пейзажи, и заимствованные абстракции, и инкрустированные доски.

Я прошел вперед, зал был не так уж велик. И вдруг оказался в ином мире. Что-то будто бы внезапно шевельнулось в моей памяти. Дыхание живописи, сходящее со стен, окутало меня теплыми присказками раннего детства.

Родился я в Ленинграде, жил больше всего здесь, но то, что теперь звучало, было всегда рядом со мной, в рассказах моей бабушки, в поездках в деревню, в запахах скошенных трав, в просторе чистого неба.

Я шел от картины к картине: поле ржи, старая деревня, женщина в крестьянской одежде, мальчик с сахарным петушком, жернов, овин, предметы крестьянского быта — все это было обласкано любящим сердцем.

Кто он, художник? Как оказался здесь, в Хибинах? Почему в Заполярье он пишет другой мир, другую природу? «Отчий дом», «Жатва», «Ржаное поле евлашское», «Семья на сенокосе», «Портрет мамы» и многое другое.

Люди на картинах будто бы находились в движении: шли, работали, ели, — но лица их казались отсутствующими, это был сон художника.

Даты на картинах говорили о том, что все это написано теперь, а не когда-то раньше. За окнами выставки поднимались снежные горы, а художник писал русскую деревню, поле ржи, лошадь со стогом сена, на котором лежал деревенский мальчик, — возможно, он сам в далеком детстве.

Тщательность написанного поражала — цветные сны казались явью и все же... оставались снами.

Художник оказался тут же на выставке. Он стоял в стороне, наблюдая за немногочисленными зрителями, — небольшой круглолицый улыбчивый человек в крестьянском полушубке.

Пожалуй, я и представлял его таким, словно мы были давно знакомы. И улыбку его я будто бы знал, и лицо...

Звали его Николай Александрович Макаров. Пенсионер. Последние годы он жил и работал в Хибинах, приехал же сюда из Вологодской области. Впрочем, примерный адрес угадывался в пейзажах.

Николай Александрович протянул левую руку, и по тому, как он это сделал, отведя правое плечо, как бы его защищая, я понял: правая неподвижна — может быть, старое ранение?

— Вы и пишете левой? — спросил я.

— Правой. Левой не научился.

Я удивился. Николай Александрович вытащил из-за пазухи шнур, перекинутый через шею, согнул здоровой рукой в локте правую, продел в петлю...

С того дня прошло уже не так мало времени, мы подружились. Две картины Николая Александровича висят у меня, это его добрый подарок.

Друзья сразу же отличают их: «Пейзаж с церковью», «Женщину у жернова, размалывающую зерно в муку» — и поражаются точности композиции и пониманию перспективы. Но самое главное — картины Макарова обладают удивительным свойством: вокруг них то и дело возникают разговоры о доме, о собственном детстве, об истории.

Люди и природа на холстах Макарова как бы живут в полном согласии и даже единстве; человек — часть пейзажа, все скреплено цветом, мощной эмоциональной силой.

Да, природа у Макарова дана не вообще, она конкретна — это его Родина, его Россия.

Истовая любовь Макарова к своей земле, к Вологодчине, целостное ощущение мира и есть философский взгляд художника.

Оказавшись волею судеб в Хибинах, он острой памятью пытается воссоздать существующий без него мир, сердце его не способно расстаться с отчим домом, и он восстанавливает утраченное, создавая на холсте одновременно мечту и реальность, то, что мучительно любит.

Желтое поле ржи в картине «Жатва» так интенсивно, что ты невольно ощущаешь полуденное солнце, слышишь невидимого жаворонка в небе, ищешь затерявшуюся черную точку в глубоком синем, издалека доносится до тебя перезвон колоколов из неблизкой церкви...

На обратной стороне подаренного мне холста подпись: «Н. Макаров, самодеятельный художник».

Так все же — что такое самодеятельный? Не слишком ли широкое и неопределенное понятие?

Десятки тысяч непрофессионалов называют себя так. Уровень их мастерства различный. Большинство приходят в студии в свободное от работы время, сидят за мольбертами, учатся у профессионала. Через посредника постигая науку, эти люди, бывает, начинают писать не хуже учителей, — такова их цель. Иногда непрофессионалы бросаются в поиск, открывая то, что давно уже известно, но живописная их культура так мала, что «открытое» быстро умирает. Не связанные с традициями и школой, они угасают раньше, чем чего-либо достигают.