Пульс Хибин. Сборник

И после моей такой художественной работы везде я наляпаю и намажу по всему полу, а сколько сажи на сошке накрошу и во всякую посуду напопадает. И когда приходили родители с работы, особенно мать, и увидит, что я тут натворил, то заругается, и все присутствующие из ребят ровесники разбегаются кто в двери, а кто в окно завыскакивают, а мне уже потом попадает сбучка.

Хоть занятыми мы были, но сокращенным временем сбегаешь куда-то, понабрасываешь рисунок, так как это меня больше всего интересовало, а камешки-краски я убирал и берег.

В школе я все делал, как преподавали с первого класса, черточку, или цифру, или букву, как должно быть делал. А когда был урок рисования, вырисовывал с выбранной иллюстрации точь-в-точь, а то и делал наброски из личных воображений, какой-нибудь пейзаж.

В третьем классе я очень интересовался попавшими мне портретами В. И. Ленина и М. И. Калинина, и я их все свободное время набрасывал, не глядя на репродукцию, по памяти, и получалось в большом сходстве.

А когда была коллективизация в стране, я уже был порядочным, и мысленно сам про себя произносил, что я уже взрослый, и много брал на себя инициативы. И когда у нас колхозы были организованы, торчал в колхозной конторе и что увижу — сделаю. Выпрошу фанеры и делаю ее формат под стенную газету, красочно оформлю, разобью на колонки, подзаголовки напишу...

О художниках того времени было мало слышно. А только попоздней я узнал, что живет один поблизости — Василий Костягин. Я все время держал мысль, как бы мне посмотреть, как он рисует. Наконец я свою маму упросил, чтоб со мной сходить.

И вот как пришли мы в избу, и сразу бросилось мне в глаза: сохнут накрашенные дощечки для будущих его работ. И охватило меня каким-то приятным запахом...

Из всех понравившихся мне картин взяли небольшого формата церквушку, Сосновецкий монастырь — он нашего здешнего места.

Дома я подолгу эту картину рассматривал, набрасывал карандашом, но карандаш и есть карандаш, хотелось красками сделать, как у Костягина, но красок было не достать. Попали акварельные, и я был им рад. И вдруг неожиданная мысль мне пришла в голову: как ни взглянешь — всюду цветы. Нарву-ка цветов! Принесу домой, разложу или поставлю их и набрасываю на своей бумаге, и какую вижу в том цветке краску — подделываю, и налаживаю на свой-то цветок на бумаге. Точь-в-точь краску подбирал, сравню — похоже, и это меня очень радовало».

Может, оттого, что, будучи еще крестьянским мальчиком Николай Александрович считал себя уже художником, его картины своими бытовыми подробностями, стремлением к предельной конкретности несколько этнографичны. Все эти косцы, жнецы, бабы, «размалывающие зерно на муку», словно бы вызваны из прошлого — они в опрятных домотканых одеждах, в платках, в длинных юбках, подшитых красивой цветастой тесьмой, чем-то похожие на крестьян неведомого Макарову Сороки или Честнякова. Поражает покой, какая-то непривычная, столь редкая в сегодняшней динамичной живописи уравновешенность фигур, — нет, не статичность, а иное, идущее от ощущения вечности и гармонии.

Макаров любит свое прошлое, оно подробно живет в его памяти, хотя теперь на Кольском его окружает другой пейзаж.

И в то же время Хибины оказались добрее к Николаю Александровичу, чем родной дом.

Непросто произошел его переезд на Север, много неудач выпало на долю его семьи и его самого...

Пришел домой в сорок шестом с простреленными рукой и ногой, дважды контуженный — инвалид второй группы.

Вспомнить войну — чего только не случалось! И один оставался в роте, выбирался раненым из окружения — только бы не плен, не фашисты. И под обстрел собственных «катюш» попадал, месяцами валялся по госпиталям, потом снова — фронт.

Был я тогда мальчиком двенадцати лет, а все же случилось у меня с Николаем Александровичем одно странное совпадение. Попал в сорок втором Макаров в госпиталь, где служила моя мать.

В те дни я, пятиклассник, дружил с ранеными, как многие дети госпитальных сестер и врачей, писал им письма, помогал как мог на станции Вологда-товарная, куда приходили один за другим санитарные эшелоны. Помню я сортировку раненых, и их перевозку на тряских открытых грузовиках, и стоны носилочных — все это оставалось со мной.

В маленькой квартирке Макаровых в Кировске — жил он с семьей дочери, всего шесть человек — слушал я неторопливый рассказ Николая Александровича о войне и вдруг остро, до головокружения почувствовал, что мог бы его знать: не ему ли я мальчиком писал письма из госпиталя?!

В сорок третьем Макаров снова на фронте, но всего несколько дней. И опять госпиталь. Тяжелая контузия — ни слуха, ни зрения, ни речи. Лежал, рассказывал он, «как обернутый в ватное одеяло». И снова фронт. И опять ранение, но теперь в плечо.

«Санитары сомневались — взять или не взять, когда подбирали. На третьи сутки я, как залившийся кровью комок грязи, мало подававший признаков жизни, пришел в себя.