Пульс Хибин. Сборник

В полуфронтовом госпитале сделали все, что возможно, и повезли в тыл. И по пути, где только ни останавливались, во всех госпиталях хотели мне руку отнять, а я и запугам, и упросам никак не давался, а в конце концов в одном из госпиталей нашелся хороший специалист врач или доктор, он и говорит: «Зачем ампутировать, все у него тут хорошо, сколько времени проходит — и ничего». Сделали мне наложение гипса по пояс, и через некоторое время захотелось мне рисовать, и я брал кисти или карандаш и тренировался».

Шло тяжелое послевоенное время. Вернулся Николай Александрович инвалидом, нужно было подыскивать работу по возможностям. Со второй группой пенсия поприличней, хотя тоже была маленькой, но тянуть можно.

Устроился военруком в начальную школу, как-никак еще недавно командовал отделением. Как-то пришел за очередной получкой, а в ведомости уже подпись стоит. «Ты, говорят, по два раза хочешь получать деньги».

Поехал в райфо за правду бороться. Проверили, не его почерк. Кто-то зарплату получил, подделал документы. Вернулся с победой, а директор... назвала Николая Александровича кляузником, потребовала, чтобы ушел.

Пришлось менять работу: и сторожем был в колхозе, и почтальоном, и пастухом. Тяжело жили. Траву ели, макушки клевера, ботву от картошки, а все же добивался Николай Александрович избы-читальни, хотелось культуру в село принести, согласился даже бесплатно работать — лишь бы кисти в руке держать.

В 1951 году пришла радость: пригласили художником на Сухонский молочно-консервный. Председатель завкома оказался тоже их деревенский, но не сработались они. «Что же это такое, думаю, — писал Макаров. — У меня одна рука, а наделываю я больше, чем с двумя хорошими руками. И тут направил я на предзавкома жалобу».

Следующая работа была на другом молочно-консервном заводе. Тут Макарова предупредили, чтобы не писал больше жалоб.

— Если будет все хорошо, — пообещал Макаров, — зачем жаловаться. Может, сживемся.

Принялся Николай Александрович за работу со страстью. Клуб на заводе хороший, но все же и там порядка полного не было. Одни танцы да кино, ничего больше.

Подумал Макаров, что для дела надо бы «наставить концерты разные своими силами». И главное, люди для этого были — держали платного баяниста, — только бездельничали.

Написал Макаров в вологодскую областную газету «Красный Север». Печатать не стали, но для сведения прислали заметку в завком молочно-консервного.

И тут из Кировска пришло от свояка письмо, приглашал хоть ненадолго посмотреть, что это за Хибины.

Решился Николай Александрович, поехал. Это уже в 1962‑м было.

Не понравилось ему здесь. Но были с собой краски, сидел, набрасывал разное, вспоминал. А в это время потребовался на одном предприятии художник, правда, ставки такой не оказалось, решили оформить слесарем.

Работал Николай Александрович здесь с большим удовольствием, немало сделал. Только опять несправедливость его тревожила: всем на предприятии дают премию, а ему — нет. И главное — старался, времени своего не жалел, а из-за неверного оформления его всегда обходили.

Написал в ВЦСПС, так, мол, и так, разъясните. Через некоторое время начальник к себе вызывает.

— Писали, Николай Александрович?

— Писал.

— Так вот, дорогой мой, не имею я права вас держать художником, придется вам уходить.

— А куда же?

— Да куда хотите.

Пошел Николай Александрович устраиваться на другую работу. Вначале все шло хорошо, но вот его напарником взяли пьяницу. Терпел-терпел Николай Александрович да и не вытерпел, попросил начальство разобраться, написал докладную.

Приехал сам руководитель организации на место, а там этот пьяница ходит, «как рябчик шустрый», и перекладывает работы, сделанные Макаровым, — будто это все его. И говорит: «Макаров на меня с первых дней злится, только одному ему хочется работать». Возмутился начальник, сделал Макарову выговор и уехал. Николай Александрович «подал на завком».

«Как инвалид Великой Отечественной, борюсь, — написал он, — с аморальным человеком, постоянным пьяницей и бездельником».

Председатель месткома только и сказала: «Зачем жалуешься — уходи лучше сам...»

То ли характер у Макарова неуживчивый, то ли никогда не мог он смириться и лез в борьбу, требовал справедливости, не знаю.

Да и какой художник, если он действительно художник, то есть человек, живущий открытым сердцем, а не хитрым умом, несущий всем своим творчеством только добро и правду, способен примириться с несправедливостью?! Ведь если бы мог хоть раз Макаров смириться, если бы мог приспособиться, жить иначе, то не было бы его живописи, удивительно чистой, как вода в глубоком деревенском колодце, как бездонное небо в его замечательных картинах «Жатва» или «Ржаное поле евлашское».

И в тот раз ушел с работы Макаров, скрепя сердце, надеялся все же отыскать правду.

И нашел. Счастливой оказалась для него последняя перед пенсией работа, «уважительная».