Пульс памяти

Землю била нараставшая дрожь, в которой сливались воедино выстрелы орудий и взрывы ложившихся на высотке вражеских снарядов. Один столб земли поднялся перед самым щитом пулемета, и, когда эта утробно шуршащая масса опадала, Василию показалось, что падала она, расстрелянная его очередью.

Странно: он успевал подумать об этом, ни на минуту не переставая ловить слухом полузадавленный в грохоте боя говор правофланговых пулеметов.

Действуют ли?..

Опять визгливо и лязгающе заскрежетало вверху, где-то под самым небом, и, кинув туда взгляд, Василий приметил сползавшее по церковному конусу золоченое, все в солнечных вспышках полушарие.

Достигнув края крыши, оно скатилось с нее, но не упало, а зависло на каких-то железных прутьях, покачиваясь как маятник.

Вторая половина купола оставалась на месте, и над ней продолжал возвышаться крест.

Следующий снаряд, угодивший в ограду, брызнул по окопу градом кирпича, а новый взрыв длинно и прицельно швырнул землю на убитых пулеметчиков. Несколько комьев достигли ног Василия, и он не только почувствовал, а услышал, как пробарабанили они по сапогам.

Потом взрывы вдруг отдалились вправо, и скоро один из двух пулеметов там умолк.

— Э, мат-терь его… Заколдован он, что ли? — внезапно раздался рядом с Василием охрипло злой, с заиканьем, голос.

Повернувшись, Василий увидел шагах в трех от себя красноармейца, который зубами стягивал ремешок на связанных гранатах.

Когда солдат выпрыгивал из окопа, Василий перехватил его серый, с нервной решимостью взгляд, полузатопленный ручьями пота, и все понял.

«Доползти бы ему…» — с затаенной надеждой подумал Василий и, заправляя новую ленту, оценивающе огляделся. Ему сразу же стало ясно, что хуже всего у батальона — на правом фланге, там пришлось, видимо, оставить переднюю линию окопов.

«А как на батарее?..»

Василий перевел взгляд в сторону артиллерийской позиции и не узнал ее: из трех пушек там оставалась только одна. И при ней находился единственный человек — капитан, которого Василий тоже едва узнал. На нем не было уже ни планшета, ни ремня, ни фуражки. Да и весь он как все еще живой воспринимался с трудом.

Но командир батареи не только был жив сам, его волей продолжала жить и действовать пушка, возле которой он несуетливо, в одиночку орудовал.

Вот капитан наклонился, припал к прицелу, отстранился — выстрел.

Стремительный поворот за снарядом…

Наклон…

Поворот…

Досыл…

А в следующий миг — это было похоже на галлюцинацию — что-то белое с красным, подобно маленькому облаку, прыгнуло со щита орудия на грудь командира батареи.

Прыжок в какую-то мизерную долю мгновенья. И…

Словно бы от близости к разгоряченному телу облако взорвалось.

Капитана обвили дымные, вмиг почерневшие ленты и, запеленав всего, куда-то девали.

Василий не сразу понял, что это было прямое попадание. Взрывом убило капитана и вывело из строя пушку.

Но, как бы заменяя командира батареи на его боевом месте, вверх поднялся покореженный лафет. Он встал почти вертикально и замер, глазея на окружающее полусогнутым сошником.

А фашистский танк уже выползал на самую макушку высотки. «И главная цель его теперь, — невесело подумал Василий, — подавить огневые точки. В первую очередь пулеметные…» Василий оглянулся, пытаясь облюбовать новое, менее уязвимое место, и вынужден был с горечью признать, что деваться ему с «максимом» некуда. Значит, остается одно: гранаты.

Тоже связкой.

Как тот солдат…

Танк был так близко, что в глазах начинало рябить от мелькающих траков. Вот он сделал небольшой доворот, затем еще один. Вот качнулся, тормознув правой гусеницей, и теперь пополз уже прямо на пулемет.

«Гранаты!..»

Василий откачнулся к задней стенке окопа, рванул одну застежку на ремне, вторую… Все решали уже секунды…

И тут танк, вздрогнув, остановился.

Потом еще несколько раз дернулся взад-вперед, но сдвинуться с места уже не мог.

Василий не слышал взрыва связки гранат, не видел солдата, метнувшего их. Но он заметил, как открылся на башне люк и как первый же из пытавшихся спрыгнуть на землю немцев грузно осел обратно.

Перенося огонь с танка на то и дело оживавших во ржи автоматчиков, Василий вдруг подумал о том, что пули (он это как бы ощутил в ту минуту) могут быть по-особому послушны человеку, его праведной злости.

И, может, не только пули. Может, даже сами вражеские цепи?..

Нелепо, но вот же пришло на ум…

Не потому ли пришло, что Василий отчетливо видел теперь, как те самые фигурки, по которым он вел огонь, уже не лезут оголтело вперед, а, прижавшись к шоссе, пятятся, откатываются обратно в рожь.

Откатываются, послушные его клокочущей ярости.

Как послушны ему и пули, все точнее настигающие отходящих автоматчиков…

…Батальон уходил с высоты, от разбитой церкви и почти начисто снесенной снарядами ограды в густую послезакатную тишь сумерек — на восток.

Уходил, до конца выполнив задачу, но недосчитавшись большей части людей.

Не было артиллеристов и их удивительного, даже смертью своей, капитана.

Не было солдата, метнувшего под прорвавшийся вражеский танк связку гранат.

Навсегда остались у церквушки его, Василия, пулеметчики…