Пульс памяти

На меня смотрели сильно запавшие глаза, и я прочел в них не только радость, — во взгляде отца, сгустившись до немого крика, трудно скрываемое, угадывалось страдание. Это были и боли пережитого, и недуг, и крайняя человеческая усталость.

Мы обнялись, но отец уклонился от поцелуя в губы, и я понял: ожила «палочка Коха». Тот самый «дротик», что когда-то, движимая злобой бессилия, метнула в него смерть.

Отец догадался, что я подумал об этом, и, когда мы вышли из штаба, сказал:

— Да, сын, списали меня. По чистой. Как говорится, ни в седло уже, ни пёхом… Легкое подкачало.

Я растерялся, не зная, как быть дальше.

— А теперь… что же?.. Куда?.. Места наши когда освободят?

— А ты веришь — освободят?

Мне показалось странным, как отец произнес эти слова: в голосе ни сомнения, ни отчаяния и — пристальный, напористо спрашивающий взгляд:

«Ты веришь?..»

Я не понял его и удивился:

— А ты… не веришь?

— Нет, ты, сын, ты скажи, — торопливо и горячо настаивал отец.

— Конечно, верю. А как же?!

С лица его, как тень, сошло напряжение, отец облегченно улыбнулся и сильно, глубоко, будто дыхание его перед этим было долго и выжидательно выключено, вдохнул в себя весенний воздух.

— Хорошо это, — удовлетворенно сказал отец.

— Что — хорошо? — опять не понял я и вопросительно посмотрел на него.

— Что веришь, говорю, хорошо, — пояснил отец. — Я, признаться, пуще всего боялся услышать другое.

Отец на глазах моих заметно ожил, повеселел и даже добродушно пошутил над моей полувоенной формой (обмундирования не хватало, и потому был я пока в своих собственных штатских брюках, но уже в форменной армейской гимнастерке, правда, «бэу» — бывшей в употреблении). И отец, окинув меня с ног до головы взглядом, сказал:

— Тебя будто кто вытаскивает из штатской одежды, а силенок для того не набрался. По штаны вытянул, да так и оставил.

— Не хватает на всех.

— Оно верно. Вон сколько под ружье рядом поставили. Поди-ка нашей да натачай для всех. От сапог до шинели-то.

И помолчав:

— А небось хочется-то, чтоб во все военное. А? И чтоб новенькое, как с иголочки.

— Да как тебе сказать…

— Да так и скажи, что хочется, — улыбнулся он. — Это я по себе знаю. Молодо-зелено — без перины стелено. В седле передремлешь, на прикладе переспишь, а ради амуниции, — чтоб там портупея, сабля — на штыки полезешь. А? Тем более что не рядовой уже. Гляди сколько угольничков на петличках. Аж по целых четыре… А? Тут бы все навострить да начистить-нагладить… чтоб блестело!

Я промолчал, только пожал плечами: мол, что же поделаешь, коли так вот пока выходит?

— Ну, да ты не расстраивайся, — продолжал отец. — Ремешки и все такое прочее — не самое главное. Это ты сам понимаешь. А самое главное… Вон каким лютым лихом все враз повернулось. Так что…

Он не договорил. Умолк. Задумался. Будто решал на ходу что-то неотложно важное для себя. Молчал и я. И вдруг, не дожидаясь моих расспросов, медленно, глуховато, с передышками отец стал рассказывать обо всем, чего я не знал: о военных днях жизни наших Торусенок, о матери, о встрече на разъезде с Василием и о том, что довелось повидать отцу с того часа, как со станции тронулся ночью «в невесть куда» последний воинский эшелон.

10

Мы шли вытаявшим майским лесом, спускаясь к небольшому старому поселку, что скученно, по-сиротски ютился у речной излуки. Только там, думалось мне, можно было найти самый близкий от военного городка ночлег.

Отец поначалу рассказывал с подробностями, затем перешел почему-то на скороговорку, а еще через десяток минут умолк совсем. Я решил, что его утомили невеселые воспоминания, но он замолчал, оказывается, совсем по другой причине.

Коротко, порою невпопад отвечая на мои вопросы, отец внутренне готовился к тяжелому разговору. Он понимал, что об этом надо или сразу сказать, или вовсе не говорить.

Отец решил сказать.

И это стоило ему немалых душевных усилий.

После долгого его молчания я услышал совсем, сдавалось мне, незнакомый голос, временами непонятно надтреснутый, с неестественными паузами:

— Васи-то… нашего, сынок, нету, кажись, больше… в живых.

Отец повернулся ко мне на узкой лесной тропке, и я увидел, как мученически напряглось его бескровное лицо. Окаменевшее, со сжатыми челюстями и вздувшимися желваками, оно испугало меня своей мертвенностью.

— Кто сказал тебе?

Видимо, я не спросил, а крикнул, и мой крик, заключенная в нем боль только усилили в отце ту невысказанную горечь, которую он так отчаянно пытался смирить в себе.

Отец отвернулся, а я, дожидаясь ответа, не понимая его молчания, бессмысленно смотрел, как дергается в нервном тике его веко.

Лес был полон птичьего щебета, был насквозь просолен и пропитан солнцем, а мне чудилось, что мы, едва отец произнес свои страшные слова, провалились в глухую, лишенную света пещеру.

— Было разве письмо? Или кто передал? — не щадил я отца новыми и новыми вопросами. А потом опять почти крикнул:

— Не может быть!..

Я не замечал, что кричу. И что утверждаю, в сущности, бессмысленное. Не может быть? Почему? Война ведь!

Но у отца были другие доводы.

— Я слышал, сынок, — сказал он.

— От кого?

— Сам слышал, — глухо сказал отец.