Пульс памяти

Конечно, если бы девичье лицо… Тут действуют иные законы. Одно из тысяч мелькнет однажды, как солнечный зайчик, — и ты понесешь и понесешь его с упрямой, неподвластной тебе самому бережливостью. Понесешь сквозь время и сквозь мелькание сотен и сотен других лиц. Не задумываясь, куда и зачем несешь, для чего и во имя чего бережешь. И когда-то — не скоро, не скоро! — откроешь неожиданно для самого себя, что несешь его не как ношу, а как крылья. И тут только поймешь с удивлением, что в чем-то, значит, не ты нес его, а оно несло тебя…

Но так благосклонна наша память к девичьему лицу. А какое-то курсантское… Пилотка с потной каймой до звездочки, ворот, застегнутый под кадык, документы — вот и все, что могло тогда «броситься в глаза» коменданту через окошко.

А впрочем…

Что, если у майора Кривени действительно феноменальная память?

Но мне все же не хотелось напоминать своему собеседнику о нашей давней встрече. Потому что сейчас он был уже как бы и не он. Тот, кричавший на меня, топтавший каблучком ногтя мои бумаги, Кривеня оставался во мне сам по себе и где-то далеко-далеко, а этот, спокойный, искренне досадующий на свою память, доброжелательный, шел рядом, опять и опять присматривался ко мне, окидывал взглядом, в котором не было и в помине прежних вороненых иголок… Так зачем же припоминать человеку прошлое? Чтобы не упустить случая и выплеснуть застоявшийся жбан обиды? Насладиться минутой замешательства этого человека, а потом слушать сбивчивые и жалкие оправдания, которые к тому же наперед известны тебе?..

А в другом уголке души сгущалась и сгущалась горечь прошлого.

«А в дезертиры тебе не хочется?.. Война, курсант, война… Не до чувств…»

Говорящий квадрат лица в полуовале окошка:

«Ничем помочь не могу…»

И — стук колес переполненного вагона, увозящего опечаленного, до слез обескураженного курсанта за две тысячи верст. К месту службы…

И я наклонил уже в себе тот самый жбан.

И вот-вот из него должно было политься.

Но в это время мы вышли на перрон, да как раз навстречу прибывшему поезду. Только я увидел сначала не поезд, а мужчину с цветами. И вспомнил, о чем думал всю первую половину пути: надо купить цветов.

«Жбан» мой вернулся в прежнее положение, я переждал сопенье и чмыханье паровоза и спросил у майора Кривени, где неподалеку от вокзала можно купить цветы.

— Цветы? — переспросил он. — Это смотря какие. Если простенькие… А, собственно, зачем вам, коли не секрет?

Я коротко объяснил.

И не мог не заметить, как резко менялось у моего собеседника лицо. Искорки оживления быстро нырнули куда-то вглубь и погасли там, глаза набрали задумчивости, притенились.

— Все ищут могилы родных, — вздохнул майор Кривеня и, положив мне руку на плечо, молча заставил меня сделать несколько шагов в сторону, чтобы не мешать выходившим из вагона пассажирам. Потом заговорил снова: — Помню, в сорок четвертом… Я уже здесь работал… Летом как-то сует мне в окошко бумаги безусый такой, желторотый курсантик. На пушке молочко. Мол, хочу найти могилу отца. Сделайте пометку о задержке. На один день… Глаза такие просящие, голос тоже… А меня, знаете, взорвало. Ну и…

Кривеня замолк, полез в карман, пошарил там пальцами, вытащил папиросу и ловко бросил ее в губы. Потом, спохватившись, вытащил из кармана всю пачку, предлагая закурить и мне. Я отказался, и он торопливо зашуршал спичками. И продолжал, раскуривая папиросу:

— Словом, отругал я курсантика. Наворотил ему страхов всяческих, кучу упреков. Не подходящее-де время. Война… То да се, пятое, десятое… Чуть не со слезами ушел, бедняга… А через день или два — бац! Мне самому письмо из дому: брат погиб. «Похоронка» пришла. А через полторы недели опять письмо: еще одного брата убило. Последнего. Мать слегла… Понимаете?.. И вот стоит у меня перед глазами тот желторотый курсантик. Такое чувство до сих пор, что это за отказ ему наказан я. Ношу и ношу в себе какую-то вину… Впору суеверным сделаться…

Затяжки следовали одна за другой, дым то густо окутывал лицо Кривени, то, улетучиваясь, снова открывал его мне, и это было чем-то похоже на ход моих мыслей в ту минуту. В памяти моей, тоже как из дыма, возникал то прежний Кривеня — квадратное лицо в полуовале комендантского окошка, то новый, стоявший теперь со мною рядом и чем-то удивлявший меня.

И этот новый, чувствовал я, постепенно заслоняет и подавляет во мне прежнего.

Меня все глубже трогали слова Кривени, а вместе с этим по-иному воспринимались и черты лица: его человечная, чуть грустная расслабленность линий, задумчивость во взгляде, матово-белые карнизики висков на уровне крупных скул…