Пульс памяти

Он не смог закончить, голос оборвало взрывом, стенка окопа, которую Василий подпирал спиной, вздрогнула и пропала, что-то твердо-округлое ткнулось в лицо. Василий не сразу понял, что это колени сержанта Дубловича. Василий хотел оттолкнуться от них, но не смог, на спину, шею и голову навалилась неприятно холодная тяжесть. Взрыв не поскупился швырнуть в окоп сыпучего, чугунно тяжелого грунта. Земля проникла за воротник, побежала знобящими струями под гимнастеркой.

Василий распрямился с трудом. Высвобождаясь из-под засыпи, он нащупал руку Дубловича и, почувствовав, что крепко встал на ноги, помог подняться сержанту. И если бы его спросили, что двигало им в ту минуту — чувство товарищества или что другое, — он не смог бы ответить точно. Упоминание о Песках с еще большей силой подчеркнуло для него знакомость каких-то черточек в лице Дубловича, и теперь Василию ничего так не хотелось, как открыть, узнать, установить истоки этой похожести с кем-то, вернуться с их помощью туда, в Пески, к Белому озеру, в начало его командирской службы.

И еще во что-то вернуться, в какое-то иное, совсем иное начало.

В какое? Во что — в «что-то»?

Это «что-то» жило в душе Василия расплывчато и туманно, жило, слабея, но не забываясь, как боль раны, которой суждено затянуться, но не остаться без следа. И возможно, в первую очередь из боязни потерять ниточку, способную привести его память в Пески, а не из иных, пусть столь же сильных побуждений, Василий, будучи засыпан землей, искал руку сержанта Дубловича. А найдя, помог ему подняться. И спросил, не успев отплевать песок:

— Целы, сержант?

— Хвала матке боске. — Дублович растерянно улыбнулся нечаянности слов, сорвавшихся с его губ.

А Василий слов почти и не слышал. Ему сказала теперь что-то и улыбка Дубловича, а более того — безыскусная растерянность сержанта. И может быть, еще один-единственный штришок, одна тончайшая черточка решили бы в ту минуту загадку, но завыла новая бомба, заставила их обоих пригнуться.

Взрыв грохнул далеко, и за ним вдруг хлынула в уши тишина. Василий распрямился, глянул в небо и почти тотчас увидел уходящий к горизонту самолет. Видимо, тот самый, который последним заходил на цель. Далекий жалящий вой «хейнкеля» был единственным звуком, тревожившим покореженную землю.

Почувствовав, что теперь можно наконец поговорить с Дубловичем о Песках, Василий повернулся к нему. И с радостью прочитал на лице сержанта такое же нетерпеливое любопытство.

Легко выпрыгнув из окопа, Василий протянул руку сержанту. Тот смутился, — видимо, для него непривычным было такое отношение со стороны командира, — но помощь принял.

Один за другим подошли командиры взводов, доложили: «Убитых и раненых нет». Василий тут же отпустил взводных, приказав продолжать рытье пулеметных гнезд, а сам снова повернулся к сержанту. Тот стоял по-прежнему смущенный. Но Василий не замечал ничего. Его занимало в ту минуту только то, что рядом с ним, в его роте оказался человек оттуда, из Песков, из того туманного начала чего-то важного, непривычно волнующего, но несбывшегося.

Несбывшегося и тревожащего теперь этой несбывчивостью душу.

И Василий сказал то, что не дал ему договорить взрыв:

— Оттуда, от Песков, мы двадцать второго отступали.

— Так это я там вас видел, — сказал Дублович.

И опять Василия коснулось — в лице ли, в голосе ли Дубловича? — что-то знакомое, то, что теперь совсем лишило его покоя. Все поднялось и взвихрилось в памяти: танцы в народном клубе и предрассветное расставание с Полей, появление посыльного, склад боеприпасов, самолетный обстрел, падающий под дерево красноармеец, а потом это… Самое незабываемое и самое волнующее: струистый ветер Полиных волос, ее руки у него на плечах, горячечно расширенные глаза. И голос, произносящий его имя:

«Васиа!»

Глаза… рот… овал лица… Этот польский выговор…

Василий невольно подался назад, с новой пристальностью разглядывая Дубловича и немея от мелькнувшего в мыслях предположения:

«Неужели?»

Василий торопливо, взволнованно, путаясь и сбиваясь, искал про себя слова, вязал их в тот простой и трудный вопрос, который должен был сейчас все объяснить.

Сейчас, сейчас…

Но в эту минуту по траншее, во всю длину которой опять мелькали красноармейские потные спины и белесые, начищенные о землю лопаты, пришло распоряжение:

— Командира пульроты — к комбату!

А через четверть часа батальоны снялись с полуотрытых позиций, чтобы пойти навстречу сумеркам и ночи, в глубь равнинной степи, направлением на Перекоп.

…Холодная влага травы… Холодная жесть новых табличек…

Молчание земли и неба…

И — фамилии, фамилии…

А в памяти рассказ Василия. Я словно бы пытался — пусть запоздало! — рассеять опасения отца, его неунявшуюся родительскую тревогу…

21

Батальоны шли ночь и день.

Ночь и день почти безмолвного движения по пыльному большаку.

С мучительным ощущением неутоленной жажды, такой неотступной, почти до боли обжигающей горло.

С минутно короткими привалами. Такими короткими, что думалось: лучше б их не было вовсе.

Ночь и день.

Двуединая мера времени, такая привычная и простая.