Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Он говорил на каком-то языке, который ему казался русским. Мешал сербский, болгарский, не знаю, какой ещё. Помню, что я растерялась, когда он сказал мне: «Может быть, ты не знаешь, что ты и здесь, и одновременно в Петербурге». Я ответила, что он очень пьян, а он мне сказал, что я очень «красива». А ещё сказал, что он русский капиталист, и что это лучше, чем американский. И дальше, на своём смешанном, общеславянском языке: «Ты глобалист в постели. Фашизм, феминизм, тоталитаризм и капитализм в одном флаконе. В этом флаконе и разное становится одинаковым. Панимаиш?» И добавил нечто ужасное, отвратительное, о чём мне даже вспоминать стыдно.

Помню ещё, что сказал ей, что раз она настоящая современная шлюха-капиталист, то могла бы взимать плату с клиентов, проводя их банковской карточкой себе между срамных губ, потому что у таких шлюх есть имплантированный чип, и они связаны со всеми банками и банковскими счетами в мире. Помню, потому что это была строчка, которую я вымарал из своей незаконченной пьесы, реплика пьяного официанта, забредшего в публичный дом с элитными проститутками. Я её вычеркнул, потому что она была слишком вульгарна для театра и слишком оскорбительна для женщин. И я испробовал эту фразу на ней (какое же я животное, хорошо, что я не врач, а то бы точно проверял действие ядов на живых людях). Когда я пьян, я люблю придерживаться готовых текстов, написанных реплик, использовать в разговоре готовые блоки, чтобы ситуация не вышла из-под контроля. И поэтому прекрасно помню то, что говорил в пьяном виде. И помню, что она расплакалась.

Я, когда пьяный — отвратительная, безобразная, примитивная, вульгарная, циничная, агрессивная скотина.

Помню, что после этого рядом с нами за стойку сел молодой немец, который самым наглым образом тут же положил руку на бедро Аннушки. Меня это прямо взбесило, хотя я и подумал: «Что ты злишься, она же тебе не жена». Привычным жестом она скинула руку немца и повернулась ко мне. Видимо, ей было забавно поговорить со мной: она заглотила крючок насчёт параллельного существования в Петербурге и здесь, а тут ещё и обида. Обида — это лучший крючок для честного человека: тот, кто нанёс обиду, тем самым порабощает обиженного, который сам добровольно остаётся на крючке обиды. Из этого я понял, что Аннушка в основе своей прямодушная и совестливая.

Я спросила его, откуда он. Он сказал — издалека, из Македонии. — У вас что, нет капитализма? — спросила я, обидевшись на капиталистическую шлюху. Его явно грызла совесть за то, что он мне нагрубил, поэтому он попытался перевести ситуацию в шутку: сказал, что капитализм у них был ещё до того, как он появился в России. И даже до того, как он появился в Америке. Так что македонский капитализм самый древний на планете, потому что там первыми изобрели проституцию.

Она недоверчиво на меня посмотрела. А я ей сказал: «Ты что, не веришь мне? Так слушай: у нас первым капиталистом был дядя, а вторым вслед за ним — тётя. Я не вру, послушай, что поётся в нашей народной эротической песне: „Дядя тётю в две дыры ёб в лесочке у горы, ёб за масла ложку и мучицы плошку. Масло пролилось на стул, дядя тёте славно вдул“». Я точно так и сказал, я знаю эту песню наизусть и использовал её уже много раз, она взята из сборника «Македонские эротические песни» Кирилла Пенушлиского. Аня захихикала, значит, поняла, о чём песня.