Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Нормы сексуального поведения в средневековом обществе православных славян ранее не подвергались тщательному научному освещению. Мало кто из исследователей даже опосредованно касался этого вопроса. Открытые дискуссии на тему сексуальности в академических, как, впрочем, и во всяких иных кругах девятнадцатого века, считались неприемлемыми. Труды на тему «брака» — единственно приличного прикрытия для секса — концентрировались на его экономических, правовых и обрядовых аспектах²⁵. Упоминания о супружеских отношениях внутри брака базировались на деликатных эвфемизмах религии и морали, словно викторианские стандарты были среди цивилизованных народов универсальными. Сексуальная активность вне брака могла упоминаться только опосредованно и при наличии надлежащего осуждения подобного поведения. Труд Максима Ковалевского был типичен с точки зрения подхода к изучению сексуальных нравов. После обсуждения на целых десяти страницах языческих брачных обычаев у славян автор подвел итог: «Надеюсь, что я привел достаточное количество сведений для прояснения вопроса, который я имел в виду, а именно, для демонстрации того, что при низком уровне морали древнеславянский внутриобщинный брак между близкими родственниками и эндогамия шли рука об руку с определенной степенью независимости слабого пола»²⁶. Таким образом Ковалевский поставил знак равенства между сексуальной вседозволенностью, инцестом, аморальностью, варварством и правами женщин, причем все это оказывается надежно спроецированным в отдаленное русское прошлое.

Чаще всего вопросы сексуальности просто опускались, как это было в объемистой «Истории русской Церкви» Голубинско-го. В историях болгарской и сербской Церквей этот аспект в равной степени отсутствовал²⁷. В двадцатом веке русский ученый-эмигрант Георгий П. Федотов был чуть более предрасположен к рассмотрению этой стороны деятельности Православной Церкви. Он отметил преобладание сексуальных составов преступления в уложениях о наказаниях средневековой Русской Православной Церкви, «где рассматривались все темные царства порока, естественного и противоестественного, с отвратительными подробностями, будто седьмая заповедь — единственная в Декалоге»²⁸. Сбрасывая со счетов средневековую одержимость сексом как извращение сути истинного христианства, Федотов, как и его предшественники, освобождал себя от необходимости обсуждать это явление. Этот пробел удивителен, в особенности если мы примем во внимание тот факт, что вопросы сексуального поведения находились в центре внимания Церкви, как об этом свидетельствуют те же самые цитируемые историками источники.

После Октябрьской революции вопросы сексуальной морали продолжали находиться под запретом. К вящему разочарованию большевички-феминистки Александры Коллонтай и прочих представителей этого направления, революция не поторопилась произвести коренной пересмотр утвердившихся норм «буржуазной» сексуальной морали. При Сталине и его преемниках изучение сексуального поведения в русском прошлом оставалось под запретом. Время от времени появлялись исследования по вопросам брака с упором на законные права и организацию владения имуществом, но сексуальность как таковая все еще обсуждению не подлежала²⁹. Б. А. Романов приводил нормы, регулировавшие сексуальное поведение — все еще в основном в контексте брака — однако преимущественно по поводу церковного противодействия бытовавшим народным обычаям³⁰. Н. Л. Пушкарева была несколько более откровенна в своей статье, рассчитанной на массового читателя³¹. К тому же истори-кам-марксистам надлежало проявлять подозрительность по отношению к психоаналитической подоплеке научных трудов по сексуальности, созданных на Западе, ибо такого рода анализ был несовместим с материалистической трактовкой истории. Эти ученые испытывали к тому же затруднения при выделении женщин в особую изучаемую группу, ибо они как таковые не являлись отдельным экономическим классом. Подобный подход в равной степени проявлялся в научных кругах послевоенных Болгарии и Югославии.

Для ученых-эмигрантов послесталинского периода писать о сексе означало освобождаться от ограничений социалистической идеологии Восточного блока. Так, Михаил Штерн в книге о сексуальности в Советском Союзе утверждал, будто бы все сексуальные отклонения порождены репрессивным характером Советского государства. С тем чтобы в наиболее обобщенной форме осудить современное ему советское общество, автор разродился тринадцатистраничным историческим очерком, в коем охарактеризовал средневековую Русь как «прозябающую на задворках европейской цивилизации», «находящуюся всего лишь в одном переходе от варварства», причем подобное состояние дел он объяснял недостаточностью «цивилизующего и регулирующего влияния Церкви»³². Резкость суждений Штерна базировалась, однако, на весьма зыбких основаниях и являлась скорее продуктом вражды, нежели следствием научных изысканий. Но по средневековым Балканам отсутствует даже такого рода полемический обзор проблем сексуальности.