Пушкин

Монах Панкратий, изображенный пьяницей, обжорой и сладострастником, явно свидетельствует о традиции, восходящей к Рабле и Бокаччио. Характерно презрение начинающего поэта к плешивым картезианцам Парижа, «богатым кармелитам», жителям Печерской лавры, отвращение к оплоту католицизма — Ватикану с разжиревшими прелатами, которые тешатся «бургонским» и «девками». Эта антиклерикальная струя в творчестве молодого Пушкина восходит через поэтов XVIII века к литературе европейского Возрождения. Критическая мысль гуманистов приподнимает покров над бытом монастырских келий. Лоренцо Валла, Саббатини, Поджио утверждают, что монахи нечистоплотны, склонны к пьянству и чувственным наслаждениям, грубым интригам и похоти. Невелика заслуга проводить ночи за пением псалмов: «что запели бы они, если б должны были ходить в дождь и бурю за плугом, как крестьяне, босиком и с еле прикрытым телом» (Поджио).

Эти тенденции освобождающейся мысли явственно ощущаются и в первой поэме Пушкина. В этом отношении чрезвычайно знаменательно упоминание в «Монахе» великих живописцев итальянского и нидерландского Возрождения — Рубенса, Тициана, Корреджио. Это верные показатели истоков его вдохновения.

Иронически веселое вступление к «Монаху» Пушкин наново разрабатывает в 1815 году в «Бове», где снова называет своего главного вдохновителя — «О Вольтер, о муж единственный…», а «Орлеанскую девственницу» определяет, как «катехизис остроумия». Здесь же Пушкин впервые обращается к русскому поэту, чья судьба так взволновала старшее поколение и чье творчество будет до конца привлекать его внимание, — к Радищеву, автору «Бовы».

В духе вольтеровского кодекса трактуются в «Монахе» церковные тексты и сатирически изображаются цари — с ослиными ушами и кровожадными вожделениями. Личность Александра I, которого современники считали участником убийства Павла I (Пушкин коснется этой темы в оде «Вольность»), ощущается и в этой поэме-сказке:

Царь Додон венец со скипетром
Не прямой достал дорогою,
Но убив царя законного,
Бендокира Слабоумного.

К группе товарищей Пушкина, которые ценили его вольные строфы и сочувствовали критическому направлению мысли, следует причислить вместе с Яковлевым и другого лицейского весельчака. «Казак» Малиновский, по отзыву его воспитателей, любил «свободу и веселость», питал склонность к вольному образу жизни военных. По стихотворной характеристике Пушкина Малиновский — «повеса из повес, на шалости рожденный…» Пушкин всегда любил таких радостных жизнелюбов, охотно сближался с ними, ценил их цельное и подчас бездумное мировосприятие. В ряду пушкинских друзей Малиновский до конца сохранял почетное место рядом с Пущиным.

В 1814 году близость Пушкина с Малиновским могла усилиться ввиду большого горя, выпавшего на долю его друга: 23 марта скончался его отец — директор лицея Василий Федорович Малиновский, знаток языков, переводчик и литератор, лишенный, впрочем, ярких дарований. Для Пушкина смерть эта была событием лишь как горе его близкого друга и как некоторый перелом в жизни лицея, который вступил отныне в длительный период безначалия.

Некоторое время лицеем управляла конференция профессоров, а с сентября 1814 года — профессор-германист Маттеус фон-Гауэншильд. Член венской Академии художеств, он пользовался особенным покровительством Разумовского, так как был ставленником его зятя С. С. Уварова, в то время попечителя петербургского учебного округа. Уваровский проект «Азиатской академии» был переведен на немецкий язык Гауэншильдом и послан самому Гете. Это обеспечило переводчику ряд преимуществ по службе в министерстве народного просвещения.

Пушкин не чувствовал особенного интереса к предметам Гауэншильда — немецкому языку и словесности, которые тот, впрочем, преподавал по-французски. Неприятный характер Гауэншильда («при довольно заносчивом нраве был он человек скрытный, хитрый, даже коварный», сообщал о нем Корф) вызвал всеобщую антипатию лицеистов, прозвавших его в куплетах национальной песни «сатаной с лакрицей за зубами» (Гауэншильд любил жевать эту пряность). Другое его прозвание — «австриец» — отмечало, вероятно, известную связь Гауэншильда с австрийским посольством в Петербурге, рекомендовавшим его на службу в лицее. Последующая дипломатическая деятельность этого венского академика, уже непосредственно у самого Меттерниха, подтвердила подозрение о весьма тесном и специфическом характере его политических связей в Петербурге.