Пушкин

– Ну, я пошел, Александр. Боюсь, что твоя мать уже нервничает… Прошу тебя, не переутомляйся, в твоем положении доктор не рекомендовал… Он так нас перепугал своей болезнью, так перепугал… Вы извините, господа…

Сергей Львович, наконец, ушел.

– Здравствуйте, братцы! Располагайтесь. – Пушкин оторвался от бумаги, сделал приглашающий жест. – А с вами я давно желал познакомиться. Мне сказывали, что вы большой знаток в вине и всегда знаете, где достать лучшие устрицы.

Молодой человек, к которому были обращены последние слова, слегка сконфузился, не зная, как понимать их – как комплимент или же оскорбиться.

– Так хочется куда-нибудь закатиться и поесть что-нибудь настоящее. Надоели эти все микстуры.

Молодой человек решил, что обижаться ему не следует.

– Как ты себя чувствуешь? Ты не пробовал открыть хоть форточку? – Пущин осмотрелся. – У тебя здесь, прости, хлев какой-то. Приказал бы Никите убрать у себя, что ли.

– Жанно, ты прав. Был, есть и пребудешь прав. Но сейчас не о том. Барон, я решил написать мои замечания о Русском театре. Здесь первое слово о Семеновой. Она прелесть. Послушайте, как на ваш вкус. Барон, прошу не спать, внимание! Итак… «Говоря об русской трагедии, говоришь о Семеновой – и, может быть, только о ней. Одаренная талантом, красотой, чувством живым и верным, она образовывалась сама собой».

– Пушкин, признайся, ты влюблен?

– Подожди…

– В хорошие старые времена в честь прекрасных дам слагались песни и мадригалы, поэмы, оды, наконец, но чтоб научный трактат!.. Забавно.

– А он к научным трактатам в салоне Голициной пристрастился.

– Каким очередным математическим трактатом порадует мир твоя княгиня?

– «А» плюс «Б» равно красному барану, как говорил небезызвестный и всеми уважаемый наш лицейский профессор математики, Яков Михайлович Карцев. А еще он говорил: «У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем».

– Ну и скоты же вы, братцы! Подлинные скотобратцы.

– Внимание, Пушкин заговорил плохими стихами!

– Тьфу, вас не переорешь. Черт с вами. Не хотите слушать о Семеновой, так выпьем за Семенову. Будьте добры, там за вами, на подоконнике, стаканы…

В комнату с самым решительным видом вошли трое – молодой человек во фраке, а по бокам, как почетный эскорт, погромыхивая шпорами и саблями, два молодца, гвардейские офицеры.

– Позвольте вас спросить, – обратился статский тихим, вкрадчивым голосом к оторопевшему хозяину, скромному маленькому офицеру с адъютантскими аксельбантами, – здесь ли живет Денисевич?

– Здесь, но он вышел куда-то, я велю его сейчас позвать. Проходите, господа, располагайтесь…

Офицеры сделали по шагу вперед и застыли в небрежно скучающих позах. В этот момент в комнату вошел сам Денисевич – плешивый, румяный майор.

– Что вам угодно? – спросил он статского довольно сухо.

– Вы это должны хорошо знать, – ответил статский. – Вы назначили мне быть у вас в восемь часов утра. – Он вынул часы. – До восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место… – Все это было сказано тихим спокойным голосом, как будто дело шло о приятельской пирушке. Майор покраснел и, путаясь в словах, отвечал:

– Я не затем вас звал к себе. Я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пьесу, что это неприлично…

– Вы эти наставления, – перебил статский, – читали мне вчера при многих слушателях. Я уже не школьник и пришел переговорить с вами иначе. Вот мои два секунданта, – он указал на своих спутников, – господин Каверин и господин Якубович. Надеюсь, этот господин, – он обратился к хозяину, – простите, не имею чести знать вашего имени отчества…

– Лажечников, Иван Иванович… – пробормотал ничего не понимающий хозяин.

– Так вот, господин Лажечников не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…

Денисевич не дал ему договорить:

– Я не могу с вами драться, – сказал он. – Вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер.

При этом оба офицера громко, не скрываясь, расхохотались. Хозяин в негодовании повернулся к ним, собираясь заметить им всю неприличность их поведения, но статский твердым голосом прервал этот смех.

– Я русский дворянин, Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мной дело.

При имени Пушкина на лице хозяина отразилось заметное волнение. Он поспешил спросить:

– Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собой?

– Меня так зовут.

– Одну минуточку, господа, одну минуточку, – с неожиданной энергией маленький Лажечников увлек за собой в соседнюю комнату грузного майора.

– Это становится забавным, – заметил Каверин.

Из соседней комнаты доносились приглушенные голоса:

– …Надежда нашей словесности… Россия вам не простит… Сам государь… Я пойду к генералу…

Наконец Лажечников с майором вернулись. Не дав майору раскрыть рта, Лажечников сказал:

– Господин Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич. И в опрометчивом движении и в необдуманных словах при выходе из театра он не имел намерения вас оскорбить.

– Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич, – сказал Пушкин.

Денисевич пробормотал: