Пушкин

– Зачем? – нахмурился Пушкин. – При чем здесь стихи?

– Прочти…

– Нет, ни к чему сейчас. К черту, Виля, к черту, – убеждал он, повернувшись к Кюхельбекеру. – Ты должен бросить все свое учительство, все свои педагогические опыты, послать к черту все эти благородные пансионы и заняться литературой. Толь-ко ли-те-ра-ту-рой, радость моя.

– Да, Александр, да! – соглашался Вильгельм. – Ты прав тысячи раз. Ты один, один в состоянии понять… Согласен!

– Но у тебя тяжелый характер, Виля…

– Да! Только литературой! В этом смысл!

– У тебя оч-чень тяжелый характер, я повторяю, пойми, – втолковывал Пушкин. – Я люблю тебя, как брата, Вильгельм Карлович…

– И ненавижу деспотизм, – сказал Дельвиг.

– Что? Это само собой… Как брата, но когда меня не станет, вспомни мое слово: ни друга, ни подруги не знать тебе вовек. У тебя тяжелый характер.

Вильгельм посмотрел на него с упреком и вдруг, повернувшись, пошел прочь.

– Вильгельм! – растерялся Пушкин. – Куда ты пошел?

– Прочти «Разлуку», – настаивал Пущин.

– Зачем? Это же старые. Я не помню.

– Не ломайся, милый, – сказал Дельвиг. – Помнишь.

Пушкин тихо рассмеялся и вдруг стал серьезным.

– Ладно. Читаю. Кстати, Вили, – крикнул он, – эти стихи написаны тебе!

Тряхнул головой, откинул ее, прикрыл глаза. Несколько шагов шел молча. Начал:

– В последний раз в сени уединенья,
Стихам моим внимает наш пенат.
Лицейской жизни милый брат,
Делю с тобой последние мгновенья!

Он шел и читал с закрытыми глазами. Все невольно подравняли ногу. Пошли медленнее, попадая шагом в ритм. Сзади, в двух шагах, вытянув шею и прислушиваясь, шел Вильгельм.

Прошли лета соединенья:
Разорван он, наш верный круг.
Прости! Хранимый небом,
Не разлучайся, друг,
С свободою и Фебом.

Тишина. Петербург. Ночь. Их шаги.

Стихи.

Узнай любовь, неведомую мне.
Любовь надежд, восторгов, упоенья:
И дни твои, полетом сновиденья
Да пролетят в счастливой тишине!

На голос из полосатой будки, мимо которой они проходили, выглянул солдат. Вытянулся, увидев офицера.

– Отставить! – скомандовал гусар. – В Петербурге все спокойно.

Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах… брегах…

– …родимого ручья, – тихо подсказал Дельвиг.

– …родимого ручья,
Святому братству верен я.

– Верен я… – тихо повторил Дельвиг.

– И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
Пусть будут счастливы все, все твои друзья!

Он кончил. Друзья молчали. Вильгельм подошел, порывисто прижал к груди Пушкина, который был ниже его на две головы, – и так они стояли с минуту, ничего не говоря, растерянные.

– Александр! – Кюхля плакал. – Только ты в состоянии понять меня!..

Потом пошел дождь, они разбежались по площади, громко окликивая друг друга:

– Дельвиг!..

– Пущин!..

– Кюхля!..

– Александр!..

Пушкин стоял посреди площади, подставив лицо теплому дождю, ловил открытым ртом струи, смеялся, читал вслух…

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Город еще спал. Но Адмиралтейский шпиль уже прорвал предутреннюю дымку. Светлело. Старик-фонарщик, приставляя лестницу к мостовым фонарям, тушил лампы.

Комната имела вид строгий. В ней не было лишних вещей и предметов, она действовала успокаивающе. Хозяина нельзя было назвать щеголем. Наряд его был изысканно-обдуман, гусарский мундир лежал на нем как изваянный.

Они молчали. Чаадаев смотрел на перстень, лежащий на столе отдельно, и вдруг смахнул его на пол.

– Когда в Риме продавали раба, – сказал он, глядя на удивление Пушкина, – вместо оков проводили мелом черту вокруг ноги ниже колена.

И так как удивление Пушкина не прошло, а росло, сказал серьезно:

– Я не ношу перстней. Они напоминают рабство… – и пояснил, кивнув на пол. – Этот мне навязал Молостов, за карточный долг.

Пушкин глядел на него не отрываясь. Сегодня он не узнавал его. Чаадаев нюхал хлеб, ломтик принесенный слугой к чаю, как знатоки нюхают вино, отличая лафит от шабли.

– Эти рабы, которые нам прислуживают, – сказал он, глядя вслед уходящему слуге (у него не было денщика), – эти рабы, разве не они составляют окружающий нас воздух? А хлеб? Самые борозды, которые в поте лица взрыли другие, пахотные рабы, разве это не та почва, которая всех нас носит?

Нисколько не повышая голоса, он продолжал: