Пушкин ad marginem

Между тем именно смех «обладает замечательной способностью приближать предмет… уничтожает пиетет перед предметом… Смех – существеннейший фактор той предпосылки бесстрашия, без которой невозможно реалистическое постижение мира»[138]. В этом еще одна причина использования автором романа в стихах фамильярных жанров и, в частности, эпиграммы, которая снимала всякую «иерархическую, ценностно-удаляющую дистанцию» (Бахтин). В результате Автор и изображаемый мир оказывались в одних и тех же ценностно-временных измерениях:

Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце.

(3,XXVIII)

Кроме того, эпиграмма полнее раскрывала так называемую «психофизическую» сущность автора в ней острее проявлялись пристрастия говорящего, его личностное отношение к миру. Все это делало возможным появление образа Автора в романе и открыто биографических строк:

Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал.
Иных уж нет, а те далече,
Как Саади некогда сказал.

(8, V)

Благодаря соположению Автора, – а следовательно, и «романа героев» – изображаемой действительности мир героев и биография поэта становились Историей, а История – биографией Автора и его героев. И в этом своя особая роль принадлежала эпиграмме. Эпиграмматические стихи обеспечивали свободный диалог «романа» с реальной жизнью, прокладывали путь образу Автора в романическом повествовании.

К проблеме «онегинских» мотивов в творчестве И. С. Тургенева

Работа С. В. Гольцер, выполненная при деликатной консультации одного из самых замечательных пушкинистов современности Ю. Н. Чумакова, посвящена малоизученной проблеме – художественной рецепции и трансформациям мотивов стихотворного романа Пушкина в творчестве Тургенева. Гольцер прослеживает изучение пушкинской традиции не в идеологическом, эстетическом или характерологическом модусе, а как фермент поэтики разножанровых произведений Тургенева, как фактор, определяющий особенности художественных миров, созданных писателем на разных этапах своей творческой биографии. При этом идеологическое, эстетическое и характерологическое содержание традиции не элиминируется, а проявляется как результат тургеневской поэтики.

Другой особенностью исследования Гольцер, предопределившей его новаторский характер, оказывается преимущественный интерес исследователя к тургеневской рецепции «поэтического», но не «повествовательного» сюжета «Евгения Онегина», этого, по словам Пушкина «большого стихотворения», созданного в жанре романа, – воспользуемся выражением Ю. Чумакова, – «стихами, прозой и значимой пустотой».

Несомненно, что такой поворот темы потребовал сугубой теоретической оснащенности, способной обеспечить корректность и достоверность искомых результатов. Теоретическому обоснованию технологии исследования посвящена специальная часть. Здесь и далее манифестируется понимание традиции как ценностно-диалогического отношения к предшественнику, и на материалах «К словарю сюжетов и мотивов» новосибирских ученых, с учетом «Исторической поэтики» А. Н. Веселовского, уточняется содержание понятий «мотив», «мотивика», фиксируется внимание на «функции мотива» как своего рода инструментарии, позволяющем релевантно отслеживать влияние традиции, сопоставлять «архив» с «новым».

Здесь же ставится вопрос о разграничении двух видов художественной речи, стихов и прозы, шире, поэзии и прозы. В самоопределении по этому предмету автор опирается на труды Д. Жуковского, Ю. Тынянова, наконец, М. Шапира… ориентация на такой представительный ряд стиховедов, – из которого, правда, выпало имя Ю. Шатина, опубликовавшего недавно весьма важную статью «Стих и проза в „Египетских ночах“ А. С. Пушкина», расширяющую проблемное поле затронутого С. Гольцер вопроса, – свидетельствует об эрудиции исследователя и понимании им сложности и открытости данной темы. И все же остается впечатление, что Гольцер использовала отнюдь не все возможности, чтобы более четко дифференцировать границу между стихами и прозой, поэзией и прозой. Вероятно, ее исследование обрело дополнительную энергию и более ясный горизонт, если бы она обратила внимание и на других авторов, скажем, Г. Башляра, его давнюю статью «Мгновение поэтическое и мгновение метафизическое». Поэтическое мгновение, полагал Башляр, обладает метафизической перспективой, ибо сводит противоположности к гармонии… например, «грусть светла». Таким образом, поэт переживает обе стороны антитезы одновременно. В результате стирается последовательность, и как следствие исчезает горизонтальное время. На смену ему является феномен упорядоченных одновременностей. Таким образом бытие выносится за пределы обычного времени и предстает в своем метафизическом качестве[139].