Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения

Вот уже 8 дней, что я в Москве, и не имел еще времени написать вам, это доказывает вам, сударыня, насколько я занят. Государь принял меня самым любезным образом. Москва шумна и занята празднествами до такой степени, я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому, т. е. Тригорскому…

Это одно из немногих упоминаний в переписке поэта о его встрече с царем во время коронационных торжеств в Москве в 1826 году. Этому событию, достаточно важному со многих точек зрения, во второй части книги посвящена отдельная глава.

9 ноября 1826 г. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Москву.

Вот я в деревне… Деревня мне пришлась как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни – ей-Богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеяности и пр. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ли лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно, сочиненной при царе Иване.

Оказывается няня, Арина Родионовна, выступила лучшим его адвокатом, обратясь к владыке небесному со стариннейшей молитвой, навеянной зверствами Ивана Грозного. Глубина пушкинского сознания поразительна тем, что он, как личность, будучи без всякого сомнения, ограничен условностями и предрассудками своего времени, с удивительной легкостью совмещает свою современность, горячую, неуложившуюся действительность и прошлое время России. Но еще более поразительно, как он определил линии развития культуры своей страны, эволюции самого человека.

Масштаб его мышления без преувеличения исключителен для своего времени. Именно он, Пушкин, раздал точные и правдивые характеристики и времени, и своим друзьям-декабристам, и самодержавию российскому, и русскому маленькому человеку, и увидел неизбывный конфликт русской государственности с отдельным Я и всей махиной российского самодержавия (как бы впоследствии она ни называлось – СССР, постсоветская Россия и пр.). Данная матрица, открытая и зафиксированная поэтом, никуда не исчезла, она продолжает действовать и сейчас как известный культурный и исторической архетип русского человека.

1 декабря 1826 г. В. П. Зубкову. Из Пскова в Москву. Перевод с франц.

Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье. Ты говоришь мне, что оно не может быть вечным: хороша новость! Не личное мое счастье заботит меня, могу ли я возле нее не быть счастливейшим из людей, – но я содрогаюсь при мысли о судьбе, которая, быть может, ее ожидает – содрогаюсь при мысли, что не смогу сделать ее столь счастливой, как мне хотелось бы. Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья.

В этом письме любопытно даже не то, что он пишет о своем неудавшемся сватовстве к сестре жены В. Зубкова, своей однофамилице, Софье Федоровне Пушкиной, но важна самохарактеристика поэта, высказанная в чрезвычайно определенных выражениях. Такой психологический автокомментарий мало где еще встречается у Пушкина.

1828

14 июня 1828 года. Н. М. Языкову. Из Петербурга в Дерпт.

Стихов, ради Бога, стихов! Душа просит…

Вторая половина (не ранее 17) августа 1828 г. А. Х. Бенкендорфу. В Петербурге. (Черновое).