Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Так что тот накат ненависти, который накрывает сейчас разморенный, усталый от своих «побед» в холодной войне и во многих других ментальных войнах над «дикарями» и иноверцами западный мир со стороны радикального ислама, вовсе не случаен; магма раскаленной пассионарной энергии живого, хотя и дикого во многом мира прорывается туда, где ослабли внешние и внутренние скрепы, туда, где «сияющий град на холме» сгнил изнутри и по существу готов отдаться на растерзание новым ордам варваров по одной простой причине — уже нечего защищать с той самой яростью и остервенением, с каким крестоносцы ходили под стены Иерусалима, а мореходы Испании и Португалии в один присест сделали мир конечным и «полным», совершив кругосветные путешествия и открыв новые миры и, соответственно, новые смыслы и собственного существования и тех народов, которые они покорили.

Нет той гениальной отчаянности великих авторов Возрождения, с которой они создали божественную прекрасную художественную Вселенную, далеко вперед обозначив пределы, бесконечные по сути, духовных возможностей человека.

Нет, человек не стал менее велик, но его возможности сузились до создания все новых и новых приспособлений для улучшения своего повседневного существования, для ублажения «живота своего». Нет, конечно, еще жив дух поиска и стремления к неведомому, который проявляется в гениальных идеях Стивена Хокинга, создателей межпланетных космических зондов и телескопов типа «Хаббла». Но это все как угасающие приветы из прежнего романтического состояния человечества.

* * *

Но вернемся к соображениям о гносеологических особенностях отличия «русского мира» от других миров. Как мы отметили выше, ссылаясь на исследователя П. Кузнецова, что принципиальная особенность русского развития сводится к историческим аспектам становления русской ментально-интеллектуальной основы, где второе слово отнюдь не является доминирующим (интеллектуальной). Приведем другую часть его рассуждений.

— «Русское православие как драгоценный дар получает в наследство этот итог („освоение философского наследия эллинизма“ — Е. К.) — но именно как завершение, как последнее слово, а сам этот путь вместе с промежуточными философскими и богословскими ступенями оказывается отброшенным. Русская культура, да и русская жизнь, изначально оказываются в драматической ситуации: если Истина дана — и обоснована Святыми Отцами, людьми „неизмеримой учености“ и подлинной божественной мудрости, то как и для чего возможна христианская мысль? Как возможно историческое, культурное и богословское творчество? Как возможна История вообще?» [1, 23].

В этих рассуждениях, как и в подобных высказываниях Г. Флоровского, на которые ссылается Кузнецов, есть одно внутреннее противоречие, которое не так очевидно, не сразу становится «видно» в подобного рода построениях.

Появление и расцвет университетов в средневековой Европе были инструментом, по сути приводным ремнем сложных построений теологов и мыслителей не только о божественной сути, о Творце, но и о природе вещей, об устройстве Вселенной, о природе человека.

Подобного рода предположения и теории широко обсуждались в дискуссиях на «площадках» в университетах, где необходимо было доказать возможность помещения бесконечного количества ангелов на кончике иглы. Логические механизмы подобного рода «доказательств», аргументы, им сопутствующие, способствовали созданию «практической» аналитики, сколь примитивной и схоластически-условной она тогда ни выглядела.

Русская интелектуализированная мысль крайне узкого круга отцов церкви, монахов, писцов, князей была отдалена от практической ежедневной мыслительной деятельности основной массы русских людей. Такого рода логическая практика на Руси никак не способствовала широкому своему представительству среди простого православного народа. Эквивалентом этому являлись все формы устного народного поэтического творчества, которые куда больше воздействовали на духовные представления людей (да и на правила обыденного поведения), чем возможные схоластические дискуссии.

Справедливости ради заметим, что раскол русской церкви, произошедший вслед за реформами Никона, увеличил количество активно «рассуждающих» субъектов применительно к догматам религиозного верования и непосредственной религиозной практики. Но все же куда большее значение имела эмоциональная уверенность в том, что защищаемые положения «старого верования» являются истинно «божескими» — и единственно следование им сохраняют православному человеку надежду на спасение.