Пушкин и Грибоедов

Может даже показаться, что шведскому королю «повезло»: его портрет «человечнее». «В качалке, бледен, недвижим, / Страдая раной, Карл явился». «Смущенный взор изобразил / Необычайное волненье». «Вдруг слабым манием руки / На русских двинул он полки». (Заметим: и тут – «недвижим», «взор»).

Но в ночь перед битвой о нем говорит Мазепа: «Ошибся в этом Карле я. / Он мальчик бойкий и отважный». Но не королевское это дело – нападать на сторожевых казаков в канун эпохального события. Тут предводителю воистину нужно быть «свыше вдохновенным». Петр не всегда таков. В ночном пире под Азовом вспыхнул на острое слово Мазепы и подергал его за усы, а тот никому и никогда единой обиды не прощал; эта подтолкнула его к измене. А Петр, вспылив, остыл да и забыл о том.

Нет надобности рассматривать другие конкретные случаи конфликтов царя с подданными (много их было), но нельзя опустить тот, где осмысление конфликта поднято на философскую глубину. Это сделано в последней, как оказалось, поэме Пушкина «Медный всадник».

Поэма открывается странным по композиции Вступлением, где девяносто одной строке противостоят пять заключительных строк. В антитезе столкнулись предметы, не сопоставимые по весу. Только ведь не для взвешивания они предназначались. Или нужны особенные весы! Вот на весах эмоций обе их чаши уравновесятся.

Основной текст вполне может восприниматься гимном великому городу, как он был задуман и выстроен. Заключительные строки резко и неожиданно, немотивированно меняют настроение:

Была ужасная пора.

Об ней свежо воспоминанье…

Об ней, друзья мои, для вас

Начну мое воспоминанье.

Печален будет мой рассказ.

Да какая печаль в преславном городе! Но обещание поэта оказывается не напрасным. Стало быть, не надо спешить считать финалом призыв к граду Петрову красоваться. Истинный финал пророчит драму.

Колоритно и такое словечко: «Была ужасная пора…» Слово «пора» по времени растянутое. И оно уже встречалось – в «Полтаве»:

Была та смутная пора,

Когда Россия молодая,

В бореньях силы напрягая,

Мужала с гением Петра.

В «Полтаве» слово воспринимается естественным, оно адекватно ситуации. Но как сказать «пора» о трех днях, которые поломали жизнь мелкого чиновника, о ком и пожалеть было некому. Да, произошло самое крупное за всю многолетнюю историю сотнями исчисляемых петербургских наводнений, но все это эпизоды более или менее значительные, но никак не «пора». А поэт усиливает эпитет. «Смутная пора» – это точная оценка ситуации, в которой победитель еще не выявлен. Но почему дается определение «ужасная пора», когда дело Петра восторжествовало, что только что удостоверил и сам поэт?

Пять заключительных строк Вступления задают новый масштаб повествованию. В новой поэме тоже подводится итог – даже не совокупному царствованию Петра, а и отдаленной судьбе его дела.

Все поэмы Пушкина малолюдны (исключение – «Полтава»; но эта историческая поэма выделяется и жанром). В этом отношении «Медному всаднику» принадлежит первенство: здесь только один персонаж, остальные даны только в его восприятии и воображении. Скажут: здесь изображен и Петр как личность – да, но во Вступлении, а не в самой поэме. Но поэма названа именем не героя, а его оппонента. Так прогнозируется неизбежность конфликта между ними.

Конфликт в поэме происходит между «маленьким человеком» и Медным всадником как символом государственной власти. Но он запрограммирован изображением личностей, несмотря на столетний интервал, их разделяющий. Конфликт всем виден. Истоки его не замечались. А между тем первичное представление героев поэт дает в одном ракурсе.

Сопоставим.

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел.

(«Вдаль» тут имеет значение не пространственное, поскольку горизонт закрытый, а временной, минимум на сто лет).

А вот начальное представление другого героя.

Но долго он заснуть не мог

В волненье разных размышлений.

Поэт заглядывает в думы обоих героев! Увидим единство формы – нагляднее предстанет контраст их раздумий. Так что антитеза не замедлит обозначить себя, а все-таки возникает она на основе параллелизма. Но из одинаковой точки (напряженного мышления) герои идут иными путями. У одного думы «великие», у другого – «разные».

Думы царя представлены чеканными строками пушкинских оценок и, хотя бы в завершающем виде, представлены непосредственно; не возникает сомнений, что это думы действительно великие.

Думы Евгения образуют своего рода обратную симметрию по отношению к думам царя. Они начинаются с низшего, самого заземленного: думал он «о том, / Что был он беден…» Но бытовым содержанием думы Евгения не ограничиваются. Следом идут мысли о независимости и чести, в которых нет ничего «ничтожного, мелкого»226; независимость и честь незыблемо стоят на высоком месте этического кодекса поэта.