Пушкин и Грибоедов

Цель Фамусова (прочесть нравоучение), пусть наивная, понятна. Но с какой целью говорит Чацкий? Он пользуется деталями из фамусовского описания, но придает им символическое обобщение, от конкретики уходит («Я не об дядюшке об вашем говорю»); он говорит не собеседнику, а в пустоту (мечет бисер!).

Между тем сопоставления двух веков у Чацкого односторонни. Один безжалостно осуждается: «Прямой был век покорности и страха, / Всё под личиною усердия царю». Другому – завышенная хвала:

Хоть есть охотники поподличать везде,

Да нынче смех страшит и держит стыд в узде;

Недаром жалуют их скупо государи.

«Фамусов, подозревая при первой встрече в Чацком жениха Софьи, недоволен вовсе не потому, чтобы считал его зловредным вольнодумцем; нет, но этот франт-приятель отъявлен мотом, сорванцом, и только. И лишь когда из уст Чацкого полились те обличения, за которые мы полюбили его», Фамусов изумлен. Для него «это совершенно новые качества выросшего в его доме юноши»110.

Финал сцены потрясающий! Следует ярчайший эпизод из серии «говорить – не слышать». По форме – диалог. Но каждый из поочередно говорящих собеседника не слышит. Чацкий еще не закончил свою речь и продолжает витийствовать, а Фамусову выслушивать с его точки зрения кощунство уже невмочь, и он начинает вставлять осудительные реплики, выплескивая свои эмоции. Этот абсурд первым видит Чацкий; он уже не удивляется (финал разговора с Софьей открыл ему, что на его слова реакция собеседника может быть для него неожиданной), закругляет свою речь. Но разгоряченный Фамусов реагирует уже не на слова, а только на звук речи, ничего не видит и не слышит, зато свои угрозы наращивает.

Мимо Фамусова проходят такие похвалы Чацкого новому веку: «Вольнее всякий дышит / И не торопится вписаться в полк шутов»; «Кто путешествует, в деревне кто живет…»; «Кто служит делу, а не лицам…» Мы – давайте их услышим. Тогда нужно осознать, что программа героя реальна, хотя и весьма скромна. Чацкий отталкивается от своего опыта, но его приукрашивает: служить делу, а не лицам – это его мечта, но возможности реализовать такую он еще не нашел; далеко не всякий дышит вольнее, а у многих и потребности такой нет. Сторонники старых порядков спокойненько перенесли их в новый век. Говоря о победе нового над старым, Чацкий выдает желаемое за действительное.

Для Фамусова малейшее отступление от канона – крамола высшей степени: «Ах! боже мой! он карбонари!»; «Опасный человек!»; «Он вольность хочет проповедать!»; «Да он властей не признает!»; «Строжайше б запретил я этим господам / На выстрел подъезжать к столицам»; «И знать вас не хочу, разврата не терплю»; «Не слушаю, под суд! под суд!» Ладно еще – доносчиком не возникает желания стать. Не вельможное это дело?

Кое-как, с помощью Чацкого, удалось слуге доложить о визите Скалозуба.

Чацкий и раньше был готов повернуть на мировую («Длить споры не мое желанье»), теперь и Фамусов остывает («Эх! Александр Андреич, дурно, брат»). Теперь у него одна, но настойчивая просьба: «Пожало-ста при нем веди себя скромненько…» Перед Скалозубом (подозрительно для Чацкого) лебезит.

В новой сцене Чацкий довольно долго терпит подобострастные разговоры Фамусова, но не вмешаться – выше его сил. А тут еще далеко не все зависит от натуры героя: Фамусов как будто специально провоцирует нежелательного гостя. Сам же уговаривал Чацкого помолчать, а тут недвусмысленно в открытую дразнит его: «Другой хоть прытче будь, надутый всяким чванством, / Пускай себе разумником слыви, / А в семью не включат». Это же прямой личный выпад! Выдержки Чацкого хватает на то, чтобы на него не отвечать, но свои убеждения порочить он не позволяет.

Здесь во всю мощь проявился Чацкий-полемист. Он и в первом монологе от конкретного шел к обобщению. Теперь монолог начинает с уже прозвучавшей мысли, придав ей образное воплощение, о пагубе жить идеями ушедшего века. Вроде бы традиции – не зазорная вещь? Но устами Чацкого теперь говорит нетерпение молодости: «что старее, то хуже». Далее мысль героя идет вширь. Он произносит самый острый свой монолог «А судьи кто?», содержащий наиболее значительные политические высказывания.

Достанется фамусовскому обыкновению выставлять в пример образцы, да еще личные («мы, например, или покойник дядя…»): «Где, укажите нам, отечества отцы, / Которых мы должны принять за образцы?» Чацкий зачеркнет примеры покрупнее:

Не эти ли, грабительством богаты?

Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве,

Великолепные соорудя палаты,

Где разливаются в пирах и мотовстве…

Припечатано нахваливаемое Фамусовым московское гостеприимство: «Да и кому в Москве не зажимали рты / Обеды, ужины и танцы». Словесная пикировка перерастает в непримиримый идеологический бунт: «старое» и «новое» сталкиваются бескомпромиссно.