Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова

Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча.

И я учился в школе

В стенах монастыря,
От мудрости и боли
Томительно горя.

Но путь науки строгой

Я в юности отверг,
И вольною дорогой
Пришел я в Нюренберг.

На площади казнили:

У чьих-то смуглых плеч
В багряно-мглистой пыли
Сверкнул широкий меч.

Меня прельстила алость

Казнящего меча
И томная усталость
Седого палача.

Пришел к нему, учился

Владеть его мечом,
И в дочь его влюбился,
И стал я палачом.

Народною боязнью

Лишенный вольных встреч,
Один пред каждой казнью
Точу мой темный меч.

Один взойду на помост

Росистым утром я,
Пока спокоен дома
Строгий судия.

Свяжу веревкой руки

У жертвы палача.
О, сколько тусклой скуки
В сверкании меча!

Удар меча обрушу,

И хрустнут позвонки,
И кто-то бросит душу
В размах моей руки.

И хлынет ток багряный,

И, тяжкий труп влача,
Возникнет кто-то рдяный
И темный у меча.

Не опуская взора,

Пойду неспешно прочь
От скучного позора
В мою дневную ночь.

Сурово хмуря брови,

В окошко постучу,
И дома жажда крови
Приникнет к палачу.

Мой сын покорно ляжет

На узкую скамью.
Опять веревка свяжет
Тоску мою.

Стенания и слезы, —

Палач – везде палач.
О, скучный плеск березы!
О, скучный детский плач!

Кто знает, сколько скуки

В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча!

Вот чистейший пример сублимации: бытовая подробность – наказание ребенка – превращается в публичную казнь и преодолевается, преобразуется чеканными строфами.

И. Т.: Борис Михайлович, вы обещали что-то сказать о сверхлитературном значении Сологуба, о неких жизненных проекциях его творчества. И к тому же я хочу припомнить однажды вами сказанные слова: мать социалистического реализма – кухарка, а отец – Сологуб.

Б. П.: Это все тот же вопрос об Альдонсе и Дульцинее, о дульцинировании жизни. Нужно понять, что у Сологуба в этой стратагеме, что ли, речь шла не просто и не только о литературе, сублимирующей жизнь в произведение искусства. Он, как и все его современники по Серебряному веку, думал о той же теургии – преображении бытия по модели красоты. Отнюдь не об искусстве, а именно о жизни, долженствующей преобразиться в творческом акте теургического свойства. Та же тема, что в «Смысле творчества» Бердяева. Искусство – знак неудачи, оно создает стихи, книги, симфонии и картины, но жизнь остается непреображенной. И это же основная тема Сологуба. Жизнь должна стать творимой легендой. Причем не в индивидуальном, а всеобщем порядке.

Сологуб писал в стихах: «И что мне помешает // Воздвигнуть все миры, // Которых пожелает // Закон моей игры».

Но его как раз обвиняли в солипсизме – изолированном самосовершенствовании, ибо для Сологуба, как он многократно заявлял, не существует мира за пределами его «я». Но в том-то и дело, что он жаждет выйти за эти пределы и преобразить, дульцинировать – мир. Отсюда эти тихие дети – как бы залог будущего преображенного мира. И вот тут я скажу, если угодно, ересь: этих детей усыновила советская литература.

И. Т.: А именно?

Б. П.: Это Тимур и его команда. Вообще, не кажется ли чудесным, что в Советском Союзе из литературы (не считая маргинальных гениев) удалась только детская?