Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

РЕЧЬ ДЛЯ ЛИФТА

ЕСЛИ БЫ…

Если бы Л. И. Брежнев в 1967 году эмигрировал в США… Если бы Н. В. Гоголь дописал русскую «Илиаду»… Если бы Г. Г. Маркес родился в Благовещенске… Если бы Л. Н. Толстой назвал свой роман «Цветы сакуры в российских снегах»… То тогда бы эта книжка называлась «Война и мир». Точнее: «Война и мир, или почему парни, которые любили литературу больше жизни, жестоко обмануты, но они не опечалились и продолжают дышать и действовать».

Автору этой книги хотелось бы думать, что он еще о-го-го. Он почти о-го-го. Но каждый день вносит в его словарь лишенные оптимизма «эх», «ой», «да ладно!». И еще много обидных для самоидентификации звуков и отзвуков. Всё как у всех. Но более обостренно, как у человека, отыскивающего свои корни. Вскрывающего родословную. Автор родился в 1960 году. Годы его детства и юности мало чем примечательны. Разве тем, что тогда в большей степени, чем сейчас, понятия и слова высокой культуры совпадали с субъектом, стремящимся стать культурой, тогда, во времена вавилонского столпотворения рифмы Пушкина с клятвой пионера, запятой, нервно нарисованной, Достоевским с коммунистическим субботником… Как хотелось насыщенно жить. Как герои любимых книжек.

Как не удалось насыщенно жить… Потому что хотелось, как у героев любимых книжек…

…однажды возникает потребность вернуться в мир живых.

Культурно-антропологическая реконструкция: какое отвратительное звукосочетание

Опыт культурно-антропологической реконструкции становления культурной квалификации поколения 1960 года рождения плюс-минус пять лет, возможно, прольет некоторый свет на многие проблемы современности и недавней истории. Так или иначе, есть резон создать абрис явления, пока оно не превратилось в мертвые параграфы учебника.

Современный юноша – и тот, кто портит глаза над книжкой, и другой, кто в темноте кинозала следит за страданиями героев мелодрамы, и третий, распевающий «старые песни о главном», – совокупная жертва (можно смягчить: произведение) теперешних 50-летних. Именно они формируют вкусовую гамму культурных симпатий юношества. Собственно, это они с университетских кафедр проповедуют экзистенциально-романтические или постмодернистские мифы, снимают фильмы, сочиняют песенки, отмеченные провокационностью и стойкими симпатиями к вещам, которые были живы лет 25–30 тому назад.

Мысль нуждается в привлечении более дробных и развернутых аргументов. Оставим их пока в стороне, так как куда важнее привлечь внимание к рецидивам литературо-центризма, которыми отмечены художественные поиски поколения сегодняшних 40-50-летних. Это поколение, демонстрируя самые провокационные идеи, внушая их молодежи, настойчиво сохраняет убежденность, что книге так и не найдена альтернатива.

Читательский опыт 40-50-летних, в каких бы экстремальных формах современного искусства он ни проявлял себя, заявляет свои «отеческие» права быть законодателем сознания и языка самоопределений современного юноши.

Поэтому чтобы вскрыть некоторую сомнительность подобного феномена, следует обратиться к недавней истории, дать краткий обзор литературно-образовательной ситуации 70-х годов ХХ века, повлиявшей на тех, кто теперь во многом определяет вкусовые пристрастия молодежи.

Обязательная школьная программа

Книжно-культурные предпочтения юноши 1970-х формировались императивами Обязательной школьной программы , властно очерчивающей круг эстетических и духовных обязательств, систему идеалистических мифов.