Пушкин и тайны русской культуры

Отделенную таким способом, обособленную форму можно было уже легко рассыпать на мельчайшие механические частицы и заняться различными видами их сочетаний. Это и сделал в применении к Гоголю давно и задолго до Эйхенбаума готовивший формальный метод Андрей Белый. Его книга «Мастерство Гоголя» (1934), исполненная множества разрозненных (иногда удачных) наблюдений, довела саму эту идею, если передать ее собственным языком А. Белого («атомистической динамики жестовых передергов»), до очевидного предела. Раскрошив гоголевский стиль в формальный материал, А. Белый разместил его по разным ящичкам с наклейкой: «гипербола», «ритм», «эпитет», «звукопись», «фигура повтора» и т. д., откуда его можно было извлекать в любом количестве для любых комбинаций. А попытки соединить этот анализ с ложно понятой социологией только подчеркнули его несостоятельность. Так, А. Белый стал утверждать, что Тарас Бульба «убил свое дитя для того, чтобы предать потомков… Третьему отделению».

Ничего из этих подробностей Гоголь предусмотреть, разумеется, не мог. Но он схватил их в главном. И то обстоятельство, что он предсказал, как вся глубина «холодных, раздробленных… характеров» будет обращена против него же, остается высоким примером критической проницательности. Оно показывает также, как хорошо понимал Гоголь масштабы зла, с которым он вступил в борьбу и которое казалось многим преувеличением. И если отобрать «и сердце, и душу, и божественное пламя таланта» у него все же не удалось, мы обязаны этому, помимо могущественных образов Гоголя, и его дальновидной критике.

Тайны Достоевского

Роль Достоевского в развитии русской литературы определяется тем, что он самый идеологический классик. Он живет внутри идеологических течений времени и выверяет их им самим разработанным масштабом. В основе его – все тот же идеал всеобщей правды, но, разумеется, со своими особыми предложениями к его осуществлению. Монография Г. М. Фридлендера в свое время показала, как этот идеал вступает в ожесточенное противоречие с конкретным течением мировой истории, переживавшей стадию буржуазного развития; но – не сгибается, а, напротив, развертывает все новые аргументы и возможности.

Отличие Достоевского от других русских классиков, развивающих идеал, его главное достижение и нововведение – в способе борьбы. Если попытаться передать одним словом избранный им метод в столкновении с сопротивляющимися или враждебными (по его мнению) идеалу силами, можно назвать это так: включение. Гоголь пытается видящееся ему зло связать, заклясть и покорить; Толстой – раздвинуть изнутри добром и отбросить; Достоевский – принять в себя и растворить. Эту способность, как бы через голову других, он наследует прямо от Пушкина. Однако у Пушкина противостоящие начала, хотя и четко различаются, выступают в неразорванном и действительно неизвестно чем просветленном исходном целом (тайна его остается неразгаданной). Достоевский имеет уже дело с так далеко разошедшимися силами, что признать между ними нечто общее невозможно. Тем не менее, обнаружив противника и двигаясь ему навстречу с явным намерением столкновений, он вдруг вступает с ним в активное «братанье».

Фёдор Достоевский

В спор современных ему направлений и групп это вносит путаницу и сочувствия не вызывает. Однако Достоевский преследует во всем этом свои далекие цели. Его интересует момент истины в каждой большой идее (или лице). Нащупав эту точку, откуда они, по его мнению, отклонились, ушли в заблуждение, но еще признают ее своей, он со всей силой устремляется туда, не обращая внимания на возражения иных уровней или враждебность. Характерна запись для себя, передающая его отношение: «Вы хоть шут и невежда, но вы честны и в основании верны». Слово «основание» – ключевое. Необходимо добраться до точки схождения и оттуда выйти к общей дороге.

Но, поскольку точка эта расположена часто слишком глубоко или потеряно вообще представление, что она может существовать, его встречает поначалу круговое непонимание. Неожиданное движение навстречу «тьме» принимается критикой, привыкшей к ясно распределенной борьбе, за предательство или служение болезни. «Что-то чудовищное», «жестокий талант», «с любовью обрисованное безобразие» и т. д. С другой стороны, «тьма» начинает думать, что ее оценили и явился, наконец, смелый истолкователь ее намерений. Заслышав эту возможность, к нему начинает стекаться издалека действительно мировое безобразие, надеясь получить здесь центр и оправдание. За сгущением всего этого вокруг Достоевского и в составе его образов трудно бывает его направление разглядеть; его подлинная идея для окружающих сильно затемнена.