Пушкин и тайны русской культуры

С какой-то стороны эти ошибки объяснимы. Доводы «распада» раскрыты Достоевским часто в такой картинности и полноте, как они сами далеко не всегда умели или решались высказаться. Одни только «Записки из подполья» есть в этом смысле целый компендиум будущих мировых заблуждений, – безусловно искренних и большого масштаба, так что быть задним числом «умнее» их не каждому и удобно: для этого надо было бы показать, что видел их «с самого начала». Тут есть и Кафка: «Скажу вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым. Но даже этого не удостоился»; то есть Достоевский сразу же говорит, что существует кое-что похуже «Превращений», объясняет, почему, но и на этом его «подпольный» не останавливается, себя опровергая: «Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!». И – фрейдистские вариации на тему, что «всякое сознание болезнь», и предсказание о «ретортном человеке» – что «скоро выдумаем рождаться от идеи», и явление – с самим этим словом уже, термином – «антигероя», и т. д.

Однако заблуждения есть заблуждения, и оставаться в пределах их «логики» в настоящее время уже невозможно. Это мешает видеть объем и цели мысли Достоевского. Непреодоленная инерция такого подхода, давая о себе знать даже в литературоведческих работах высокой квалификации, может останавливать анализ там, где он только должен был бы начаться.

Например, при рассмотрении итальянского романа XX века и ведущихся в нем споров:

«…Происходит важный разговор между художником и доном Гаэтано. Художник произносит такие слова, как «справедливость», «вина», «искупление вины». Священник решительно возражает. Самая древняя и распространенная ошибка в христианском мире, говорит он, заключается в мысли, будто Христос хотел пресечь зло: «Говорят: «Бог не существует, следовательно, все дозволено». Никто никогда не попытался совершить маленькую, простую, банальную операцию: видоизменить эти великие слова. «Бог существует, следовательно, все дозволено». Никто не попытался, повторяю, кроме самого Христа. И вот что такое христианство в глубокой своей сущности: все дозволено. Преступление, боль, смерть – вы думаете, они были бы возможны, если бы не было Бога?» Дон Гаэтано отрицает смысл и ценность понятий: «лучший, худший»; «справедливо, несправедливо»; «белое, черное». Мы понимаем всю степень влияния Достоевского, хотя Шаша не называет его имени».

Но в такой интерпретации писатель (Леонардо Шаша) остается на «степени влияния» персонажей, а не самого Достоевского; Достоевский разницы между «белым» и «черным», конечно, никогда не терял.

Правда, после выхода второго издания книги М. М. Бахтина явилось искушение рассматривать Достоевского в виде ряда рассыпанных и независимых «точек зрения» на мир. Активное и неформальное понимание истины стало восприниматься иногда как возможность избавиться от объективной истины вообще; была даже предложена философия – с готовностью сменить «логику» на «диалогику». Однако подобные толкования, как скоро выяснилось, противоречили концепции Бахтина; они уводили от Достоевского к его неизменному противнику: релятивизму в истине и морали. Вместе с тем, они показали, какую реальную сложность представляет для исследователя постоянно сцепленная и борющаяся («весь борьба», говорил Толстой) со своей противоположностью мысль писателя. Достоевский, если воспользоваться византийским термином, располагается, как некий «акрит», у самых границ идейного пространства русской литературы; в отличие от «акрита», ему эти границы сами по себе не важны, но важен и непреложен развиваемый русской литературой идеал общей правды; здесь идут непрерывные столкновения, заключаются союзы, происходят встречи и переходы – в разных направлениях и с разными целями. Необходима особая четкость и внимание, чтобы не потеряться в этом внешнем беспорядке и пестроте.

Судьба Достоевского в литературе продолжает оставаться нелегкой. Его признание со стороны того, чему он беззаветно (без преувеличения) служил, постоянно осложнено его общением с «другими»; его правда пробивает себе дорогу тяжело и медленно, окруженная неправдой, которую он стремится поглотить. Но с каждым новым поворотом истории он находит себе новые подтверждения и воссоединяет с общей правдой русской литературы далекие, косные или противопоставленные ей начала. Он остается поэтому на всех ее этапах писателем спорных возможностей, исправляемых, изменяемых, но и набирающих силу с течением времени. Это и предсказал в 1846 году Белинский: «…его талант принадлежит к разряду тех, которые постигаются и признаются не вдруг. Много, в продолжение его поприща, явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет апогеи своей славы».

Трудные вопросы Льва Толстого