Пушкин. Изнанка роковой интриги

Было бы необъективным усматривать в одном Пушкине то, что происходило в литературе вообще. Многие писатели сосредоточили тогда усилия на сочинении произведений о Петре, ибо Николай Павлович хотел выступить в роли нового Петра. И в книгах пошла новая волна прославления Петра. Типичный пример – историческая повесть Петра Фурмана «Саардамский плотник».

«…Все единодушно и с восторгом воскликнули:

– Честь и слава и многие лета русскому царю!

– Да здравствует Петр Алексеевич истинно Великий!

И все оживились, все дышало радостию и восторгом. В это самое время светлый золотой луч осветил Саардам и окрестности его, как бы приветствуя русского царя; легкий ветерок округлил паруса лодок, плывших по морю, и мельничные крылья закружились быстрее и быстрее, как бы принимая участие в общей радости.

Все веселилось, все ликовало, и долго-долго эхо вторило общему восклицанию:

– Да здравствует славный русский царь!.. Ура!.. Ура!..»[452].

Аналогия была прозрачно угадываемой. Под властью доктрины «Николай есть новый Петр» оказался даже Белинский. «В отношении к внутреннему развитию России, – писал он, – настоящее царствование без всякого сомнения есть самое замечательное после царствования Петра Великого»[453].

Следом за принятием поэтом придворного звания, чина, а значит, определенных условий самодержавной власти, последовала ее идеализация, сотворение мифа о царях-героях. И тут Пушкин оказывается талантливее всех нас: он размышляет не просто о прославлении трона, но – о науке славы. Наука славы, или (введем слово) кумиризация, составляет важный аспект русской литературы, а прославление царей, вождей и президентов оказывается полезным для карьеры славословца. Все, в том числе чисто человеческие черты, характер, манеры, поведение государя, служит – и таков на практике принцип пушкинского мифа – оправданию деятельности Петра.

Превыше всего – и сегодня это опять звучит свежо – выступает апологетика необходимости тотального прогресса, основанного на насилии, на бесчеловечности, другими словами, прогрессивного насилия, или насильственного прогресса. Показателен принципиальный спор поэта с историческим писателем Иваном Лажечниковым. Несколько огрубляя суть спора, скажем, что Пушкин в письме упрекнул Лажечникова, что тот оскорбляет достойных людей прошлого, показывая их жестокость. «Низких людей, – резко отвечает ему Лажечников, – подлецов, шутов, считаю обязанностью клеймить, где бы они ни попадались мне…». Не странно ли, что Лажечников пытается убедить Пушкина в необходимости правды о русском кровавом прошлом?

Эпиграфом к «Арапу Петра Великого» (название введено в обиход биографами) Пушкин выписал строку из поэмы Николая Языкова «Ала»:

Железной волею Петра
Преображенная Россия.

Мысль эту, которая возродилась в «Медном всаднике», читаю со своим неизгладимым опытом, по случайности пережив Железного Феликса, железную волю Сталина, паровоз его имени, лагерную Магнитку, железного карлика Ежова, пионерские соцсоревнования по сбору железа и бум БАМа.

Наука славы увлекает, затягивает в свой омут. Автор неоконченного «Арапа Петра Великого» устанавливает персональные родственные связи с царем. Фантазия не знает меры: «Император посреди обширных своих трудов не переставал осведомляться о своем любимце и всегда получал лестные отзывы насчет его успехов и поведения… Петр снисходительствовал его просьбам, просил его заботиться о своем здоровии, благодарил за ревность к учению и, крайне бережливый в собственных своих расходах, не жалел для него своей казны, присовокупляя к червонцам отеческие советы и предостерегательные наставления».

Это псевдобиография Ибрагима Ганнибала, который на самом деле вырвался в Париж, там загулял и был угрозами царя выдворен обратно. Ничего подобного, объясняет нам Пушкин. Царь был истинным отцом моему предку. Не отцом нации, каковым любой царь является по статусу, придуманному сервилистами, а любящим отцом моего собственного прадеда – разница существеннейшая. Пушкин смело утверждает, что Ибрагим Ганнибал (он пишет «Аннибал») «принадлежит бесспорно к числу отличнейших людей екатерининского века», при этом поэт признает, что документов нету.