Пушкин. Изнанка роковой интриги

Пушкин сделан государственным мифом, и создаваемый с размахом пушкинский миф о Петре подкреплял сталинский миф о самом себе. В создании мифа вместе с Пушкиным задействованы писатели А. Толстой, В. Мавродин, Н. Павленко, режиссер Сергей Эйзенштейн и др. Пошел поток художественных и вовсе не художественных биографий Петра, написанных «под Сталина», километрами потекла кинопленка.

Начинается преувеличение значения Пушкина как историка. «История стала для Пушкина полной и единственной формой воплощения истины, ее средоточием, ее знаком». Сказав это, Б. Эйхенбаум пояснял: Пушкин «отстаивал поэзию как нечто поднимающееся над историей»[479]. Отсюда следует, что поэзия не была для Пушкина формой воплощения истины, ведь он разделял «тьму низких истин» и «нас возвышающий обман». Пушкин-историк вводится в научный обиход. «Публичные чтения о Петре Великом» Соловьева, прочитанные за семьдесят лет до этого, критикуются за то, что автор не упомянул Пушкина-историка, который стал «новым этапом в понимании исторической роли Петра I»[480].

Одним из важных положений комментаторов становится при Сталине пушкинское оправдание репрессий во имя высшей цели. Не только Пушкина, но Петра I ухитряются увязать с декабристами. Посмотрите на эту манипуляцию. Рисунок повешенных декабристов на полях чернового автографа «Полтавы» А. Эфрос толковал как «политический стержень одной из основных тематических линий «Полтавы», прикрытый исторической и романтической фабулой… Восстание Мазепы, казнь Кочубея-Искры, победа Петра представляет собой переключенное уподобление декабрьских происшествий»[481]. Оказывается, поэт обратился к истории XVIII века «под влиянием нарастания революционного движения в России и на Западе»[482]. В конце концов, и «революционер» Пугачев был подвязан к Петру Первому: «Пушкин с полным основанием может быть назван первым историком декабризма… Петр I – революция «сверху»; Пугачев, декабристы – революция «снизу»»[483]. На самом деле термин «революция сверху» касаемо Петра принадлежит не Невелеву и даже не Пушкину, а братьям Тургеневым и Михаилу Погодину. Но надо, чтобы так думал Пушкин, и его делают одним из предтечей марксистской исторической науки.

Участие Пушкина в разработке государственного мифа об императоре Петре остается мало изученным. Западные влияния на Пушкина-историка (Монтескье, Гиббон, тот же Вольтер, проштудированные поэтом) до сих пор почти не принимаются во внимание, они мешают. Сам же Пушкин считал, что многие западные писатели-недоброжелатели искажали жизнь Петра. Он собирался писать правду, но при этом добавлял, что еще ничего не писал, а только собирает материалы, напишет, а потом будет проверять по архивным документам. «Потом» не наступило. Учитывая, что Пушкин, как принято считать, был якобы шокирован кровью и жестокостью Петра, его труд мог не появиться, даже если бы поэт остался жить.

Груз оказался для него неподъемен, о чем поэт перед смертью признался Далю: «Я стою вплоть перед изваянием исполинским, которого не могу обнять глазом, – могу ли я списывать его? Что я вижу? Оно только застит мне исполинским ростом своим, и я вижу ясно только те две-три пядени, которые у меня под глазами». Фрейдисты сделали бы вывод, что огромного роста царь Петр подавлял поэта маленького роста, но мы воздержимся делать шаг в сторону психоанализа.

Трудно анализировать работу, которая не состоялась. Но можно критиковать биографов, которые выдают желаемое за действительное. Выскажемся напрямую: если бы это был не Пушкин, а другой автор, его сочинение о Пугачеве было бы давно забыто, а черновики о Петре и не издавались.

«Жизнь замечательных царей»

Князь Дмитрий Мирский заметил, что литература – не независимый исторический источник; если есть надежный – литература для истории не нужна. Утверждение спорное, ибо художественная литература об истории существует тысячи лет.

Иное дело, какая это литература. Пушкин выполнял обязанности официального художника слова и творил для бесконечной серии «Жизнь замечательных царей». Пушкин-поэт всегда довлеет над Пушкиным-историком, взгляд на царей у него эмоционально-психологический, а значит – мифологический. Над государственным мифом о Петре Пушкин надстроил второй этаж – свою часть мифа. А над пушкинским мифом о Петре российская пушкинистика надстроила этаж третий: миф о Пушкине-историке.