Пушкин. Изнанка роковой интриги

Другими словами, по Достоевскому, у Онегина нет счастья ни в себе, ни в народе, ни в Христе, а у Татьяны есть. Татьяна твердо стоит на своей почве, а Евгений – духовный нищий. Чувствуете? Слегка осовременив, Онегин – чужой, враг народа, и патриотка Татьяна любить его не должна. «Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина…». Только после политического приговора Достоевский обращается к сути отказа генеральши: «А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого?» Аполлону Григорьеву также видится, что Пушкин как «поэт высоконравственный создает идеальный лик Татьяны», которая живет «храня на дне души, как заветный клад, нравственные понятия предков». Татьяна близка к «почвенной нравственности», а Онегин оторвался от почвы[210]. Эта нота в советское время разрастается до мажорного аккорда: «Образ Татьяны – воплощение народной стихии»[211].

Тынянов обращает внимание на простонародное имя Татьяна и ее идеалистический мир (Кларисса, Юлия, Дельфина). Ей бы и влюбиться в Ленского, замечает Тынянов, но тогда – рушится весь роман. Д. Благой не сомневается что у Онегина «искренняя страсть», но заявляет, что Татьяна, отказывая Евгению, «в основном, в сути дела, права»[212]. Эти рассуждения «права – не права» являют собой советский подход. Гуковский и Макогоненко, наоборот, считают, что Татьяна не права. Она не разглядела любви Онегина, обнаружила непонимание того, кого любила[213]. Татьяна права, возвращается к Белинскому Уманская, так как в основе предложения Онегина лежит «мелкое чувство светского самолюбия и тщеславия»[214]. И совсем без чувства меры о некоей высшей правоте этой героини рассуждает Турбин: «Татьяна – учредительница, основоположница какой-то новой морали, невидимое окружающим, то есть ими не узнанное чудо»[215].

Разброс точек зрения поистине широчайший – от трагедии до пародии. Так, Набоков видел в финале «Евгения Онегина» драму непонимания. Шкловский, напротив, считал, что Пушкин просто пародировал Татьяну, что поэт шутил[216]. «Ирония хорошо прослеживается на всех уровнях романа», – продолжает эту мысль современный исследователь Гуменная, считая, что, когда анализируется Татьяна, об иронии забывают. Ее вечная любовь и отказ Онегину таят иронию Пушкина. Поэт пародирует светские любовные отношения, стиль жизни Татьяны описан с издевкой. В романе нет ее идеализации, каковая имеется в пушкинистике[217].

Иной взгляд у Клейтона. «Сентиментальная схема, которую Достоевский навешивает на роман, достигает своего апогея в его интерпретации отторжения Татьяной Онегина». По мнению Клейтона, Достоевский, сентиментализируя героиню Пушкина и превращая ее в идеал, просто освобождает семейные отношения Татьяны с мужем от какого бы то ни было сексуального контекста.

А ведь это не Достоевский, но сам Пушкин – такой вечно сексуально озабоченный, виртуозно устраняет тему секса во всех отношениях своих героев, не предвидя, что сегодня внесексуальные отношения Онегина и Татьяны японскому пушкинисту К. Касаме покажутся подозрительными. «Думается, двух героев, Онегина и Ленского, связывают не просто дружеские отношения, – пишет Касама. – В особенности это касается Онегина… И здесь нельзя не почувствовать психологическую драму ненормальной гомосексуальной любви и ненависти… Пушкин, вероятно, намекает на гомосексуальные наклонности Онегина и говорит, что Татьяна все поняла»[218]. Вот, оказывается, почему Татьяна отказала Онегину: он был в сексуальной связи с Ленским! А пушкинистика ломает голову сто пятьдесят лет…

Задолго до Флобера, провозгласившего: «Эмма – это я», Кюхельбекер написал, что «Пушкин похож на Татьяну»[219]. Отказ Татьяны, по Андрею Синявскому, имеет быть оттого, что пушкинская Муза прочно ассоциируется с хорошенькой барышней, такой, какие всегда возбуждали поэта. «Незадачливая партнерша Онегина», «хладнокровная жена генерала», Татьяна Ларина и являлась лучшей Музой Пушкина. Отсюда Синявский делает вывод: «Я даже думаю, что она для того и не связалась с Онегиным и соблюла верность нелюбимому мужу, чтобы у нее оставалось больше свободного времени перечитывать Пушкина и томиться по нем. Пушкин ее, так сказать, сохранял для себя». Пушкин для себя оставил «девственной ее, избранницу, что, как монахиня, отдана ни тому, ни другому, а только третьему, только Пушкину»[220].

Пушкинское «я» имеется во всех героях романа. Лев Сергеевич Пушкин вспоминает о брате: «Он любил придавать своим героям собственные вкусы и привычки». Эпиграф из друга Вяземского «И жить торопится / И чувствовать спешит» говорит о Пушкине не меньше, чем о его герое: «В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь». Голоса современников, «что набросал я свой портрет», – волновали автора, и он, разумеется, отмежевывался. Но прозрачность литературного флера легко угадывалась. «А что человеку (между нами будь сказано), – замечает Карамзин, – занимательнее самого себя?»[221].

Антитатьяна