Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии»

Приведенных выше эпизодов достаточно, чтобы оценить, насколько спасительным для Пушкина было вмешательство Николая I в затруднительных для поэта ситуациях. И когда Пушкин, который прекрасно это чувствовал, писал:

Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою…

(III, 89) —

это не было преувеличением.

«Мой вождь и покровитель»

В окружении Царя мало кто разделял его доброе отношение к поэту. Одни – их было большинство – относились к этому нейтрально; другие, внутренне не соглашаясь с Царем, вынуждены были считаться с его волей.

Среди тех, кто недолюбливал Пушкина и в глубине души позицию Царя не одобрял, был А. Х. Бенкендорф, в то время – ближайший помощник и доверенное лицо Николая I. Именно через него Пушкин должен был передавать Царю свои произведения и через него же получал одобрение или неодобрение Царя.

Бенкендорф был безукоризненно вежлив, когда сообщал Пушкину о положительных решениях, хотя порой чувствовалось, что это, как говорится, вежливость «сквозь зубы». Но уж если Пушкин в чем-то нарушал прямые или подразумеваемые предписания власти, вежливость Бенкендорфа превращалась в весьма оскорбительные нравоучения. На деле Пушкину постоянно приходилось испытывать два типа отношения к себе – благожелательное и покровительственно-снисходительное со стороны Николая I и надзирательно-требовательное со стороны Бенкендорфа.

Размышляя над этим и поверяя, как всегда, свои чувства бумаге, Пушкин вспомнил оду Горация «Maecenas atavis edite regibus» (Carmina, I, 1). Она была вполне созвучна его настроению – благодарности Царю и раздражения против Бенкендорфа. Пушкин набросал перевод первых стихов этой оды, следя за тем, чтобы два главных адресата его стихотворения были в достаточной степени завуалированы. В данном случае это было важно, чтобы избежать очередных упреков в лести Царю и не раскрывать свои истинные чувства к шефу жандармов.

Царей потомок Меценат,
Мой покровитель стародавный…

(III, 299)

Слова для перевода второго стиха Пушкин подбирал с особой тщательностью, с тем, чтобы было ясно, что он обращается к Царю, но чтобы это не было слишком ясно. Сначала он написал:

О ты мой вождь и покровитель…

Потом:

Мой вождь и покровитель славный…

…

Мой вождь и давный покровитель…

Затем все же менее торжественно, без слова «вождь»:

Мой покровитель давный (III, 893)

И, наконец:

Мой покровитель стародавный…

На этом Пушкин завершил обработку строфы. Она приобрела тот вид, в котором дошла до нас:

Царей потомок Меценат,
Мой покровитель стародавный,
Иные колесницу мчат
В ристалище под пылью славной
И заповеданной ограды
Касаясь жарким колесом,
Победной ждут себе награды
[И] [мнят быть] [равны] [с божеством]

(III, 299)

Здесь речь очевидно идет о головокружительной карьере, которая удается «иным», умело «мчащим колесницу» своего успеха, своей судьбы в надежде на «победную награду».

Ключевые стихи стихотворения – пятый, шестой и восьмой: оказывается, эти «иные» в пылу своих успехов «касаются заповеданной ограды», т. е. балансируют на грани дозволенного и даже мнят себя «равными с божеством», т. е. с самим Императором[155]. Это как раз то, что более всего бесило Пушкина: Бенкендорф в отношениях с ним настолько постоянно и уверенно выступал от имени Императора, что создавалось впечатление, что он его полностью подменяет, вторгаясь в прерогативы самого Царя.

Последующие строфы (всего в оде Горация их девять) уже не имели для Пушкина существенного значения – всё, что его тревожило, он сказал уже в первой строфе, – и, переведя еще четыре стиха, он оставил свой перевод.

«Комедия о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве»

Историческая драма Пушкина «Борис Годунов» вызывала почему-то особую неприязнь Бенкендорфа, что было особенно болезненно для поэта. Это был его первый значительный опыт в области драматургии и в сфере русской истории. Пушкин потратил на него немало сил, считал его удачным. Завершив в Михайловской ссылке в ноябре 1825 г. работу над «Годуновым», Пушкин писал Вяземскому: «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!» (XIII, 239). Попав в Москву в сентябре 1826 г., Пушкин охотно читал свою пьесу на публике: друзьям, почитателям и просто любителям русской словесности. За это-то и зацепился Бенкендорф. 22 ноября 1826 г. он написал уже цитированное выше письмо, которое содержало малоприятный для Пушкина окрик:

«…Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию.