Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Принимая это объяснение, мы бы хотели внести в него некоторое уточнение. В статье «Последний из свойственников» Пушкин, действительно противопоставляя Саути Вольтеру, объясняет это тем, что вдохновение английского поэта имело «девственный ‹…› (еще не купленный) характер». Таким образом, быть «честным человеком» для писателя — означало, по Пушкину, быть «не купленным», то есть независимым в своих суждениях. Для Пушкина, всего лишь за несколько лет до этого указывавшего на «подлость» Карамзина, признание за ним «честности» знаменовало полное изменение отношения к историку и его «Истории».

Важно отметить, что тезис о том, что Карамзин был «честен», стал программным для его друзей, когда пришло время отстаивать посмертную репутацию историка[588]. При этом нужно принять во внимание, что в 1826 году, когда Пушкин писал свои «Воспоминания» о Карамзине, отношение либеральной публики к «Истории» Карамзина продолжало оставаться очень сложным. Даже публикация последних двух томов не исключила самых резких оценок творческого наследия историка:

Не о косе времени надо спорить, а о благодарности, которою все русские якобы обязаны Карамзину; вопрос за что? История его подлая и педантическая, а все прочие его сочинения жалкое детство…[589]

Это мнение человека либерального круга, каким был П. А. Катенин, относящееся к 1828 году, в известной степени определялось реакцией официозной литературы на смерть историка. В многочисленных некрологах давался портрет Карамзина-царедворца или, в лучшем случае, друга императора Александра[590]. Доминировал здесь мотив личной преданности Карамзина Александру I и упоминалось «истинное великодушие» к историку. Вацуро назвал это «канонизацией» Карамзина[591].

Об особых отношениях между историком и императором говорилось и в «Манифесте», адресованном умирающему Карамзину от имени Николая. Манифест был написан Жуковским и содержал фразу, ставшую очередной рефлексией на тему «история — народ — царь»:

Русский народ достоин знать свою историю… История, Вами написанная, достойна русского народа![592]

Возможно, современники просто не решились противоречить императорскому Манифесту и отраженному в нем взгляду на Карамзина.

Именно поэтому в год смерти Карамзина у его близких друзей возникла необходимость, в противовес официозной канонизации его облика, описать историка как независимую личность, как человека, говорящего императору Александру в лицо горькую правду[593].

О независимом поведении Карамзина по отношению к власти было хорошо известно и Пушкину, о чем свидетельствует оставшийся неопубликованным эпизод из «Воспоминаний»:

Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались… (XII, 307).

Это знание, тем не менее, не мешало Пушкину критиковать историка и писать на него эпиграммы. Очевидно, что в 1826 году ситуация изменилась, и поведение Карамзина превратилось для Пушкина из объекта инвектив в образец писательского служения, в «подвиг честного человека». Эту перемену невозможно объяснить исключительно обстоятельствами, открывающими новое царствование, и смертью историка. Об этом свидетельствует, например, то, что Пушкин, сразу после смерти Карамзина сокрушаясь о том, что никто из близких Карамзина не оставил достойных его воспоминаний, сам не торопился публиковать то немногое, что о нем написал и что все-таки отличалось от официозных панегириков. Публичное возвратное движение Пушкина к Карамзину началось лишь спустя три года с публикации в «Северных цветах на 1828 год», включающей утверждение, что Карамзин «честен».

Почему это произошло именно тогда, в 1829 году, а не раньше? Возможно, Пушкин опубликовал свои «Воспоминания» о Карамзине в тот момент, когда в его собственный адрес стали звучать упреки читающей публики в сервилизме[594], так же (если не более) горько и часто, как они звучали в адрес Карамзина. Так, подчеркнуто автобиографически звучит следующий пассаж из воспоминаний о Карамзине: