Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Отметим, что в «‹Автобиографических записках›» Пушкин, осознанно или нет, фактически признается в том, что и эпиграмма, и упрек, сделанный им историку, выражают одно и то же обвинение:

Оспоривая его, я сказал: Итак вы рабство предпочитаете свободе. Кара‹мзин› вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился. Скоро Кар‹амзину› стало совестно, и, прощаясь со мною как обыкно‹венно›, упрекал меня, как бы сам извиняясь в своей горячности. Вы сегодня сказали на меня ‹то›, что ни Ших‹матов›, ни Кутузов на меня не говорили (XII, 306).

Достаточно сравнить вопрос Пушкина Карамзину «Вы рабство предпочитаете свободе?» с концовкой эпиграммы «Доказывают нам без всякого пристрастья / Необходимость самовластья / И прелести кнута», — и станет ясно, что из-за эпиграммы и поссорились, поскольку звучала она, вопреки тому, что Пушкин писал Вяземскому, очень обидно.

Приведенный Пушкиным эпизод показывает, что Карамзин гораздо острее реагировал на критику «Истории», исходившую из либерального лагеря (именно ее отразил Пушкин в своем вопросе), чем на доносы консерваторов, таких, например, как попечитель Московского университета П. И. Голенищев-Кутузов (1767–1829) и поэт С. А. Ширинский-Шихматов (1783–1837)[574]. Причина состояла в том, что многие либералы не просто оспаривали его политические взгляды, а усматривали в его позиции желание угодить власти, отказывая историку в «честности».

Фраза Карамзина «История принадлежит Царю» воспринималась либеральной публикой как важное, если не главное, доказательство ангажированности историка. И если Николай Тургенев и Никита Муравьев, связанные близким знакомством с Карамзиным и знавшие о независимом поведении историка по отношению к императору Александру, увидели в ней только заблуждение, то определенная часть общества усмотрела здесь «царедворную подлость», как об этом высказался двоюродный брат Никиты Муравьева, М. И. Муравьев-Апостол[575]. Будущий биограф Карамзина и сотрудник Пушкина в его работе над «Историей Петра» М. П. Погодин выражал такое же мнение, когда следующим образом характеризовал «Посвящение» Карамзина в своем «Дневнике»:

Мне и на Карамзина мочи нет досадно за подносительное письмо государю. Неужели он не мог выдумать с приличием ничего такого, в чем бы не видно было такой грубой, подлой лести? Этого я ему не прощаю. Притом, кроме лести, связано с целым очень дурно[576].

Авторы критических статей об «Истории» прозрачно намекали на то, что Карамзин, как придворный историограф, был не свободен в изложении своих взглядов и выполнял, как сказали бы в наши дни, «государственный заказ»[577].

В отношении Пушкина к «Истории» и к личности Карамзина прослеживается определенная эволюция. Непосредственно после публикации первых томов «Истории», весной 1818 года, в силу личных связей и членства в «Арзамасе» Пушкин оказался в стане друзей и защитников Карамзина и откликнулся на критическую статью Каченовского об «Истории» эпиграммой, включающей в себя цитату из И. И. Дмитриева:

Бессмертною рукой раздавленный зоил,
Позорного клейма ты вновь не заслужил!
Бесчестью твоему нужна ли перемена?
Наш Тацит на тебя захочет ли взглянуть?
Уймись — и прежним ты стихом доволен будь,
Плюгавый выползок из гузна Дефонтена!

(II, 61)

Соположение в пушкинской эпиграмме имен Тацита и Вольтера (Дефонтен упомянут здесь как критик Вольтера) представляется мне двойственным[578] в силу того, что репутация Тацита как «грозы царей» (в восприятии Пушкина она была в значительной степени определена стихотворением Карамзина «Тацит») входила в противоречие с репутацией Вольтера. Современники Пушкина обвиняли «фернейского философа» в «ласкательстве» по отношению к царям, Фридриху и Екатерине[579]. О том, что подобный взгляд не был чужд Пушкину, свидетельствуют его «Заметки по русской истории» (1821):