Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Пушкин здесь и на свободе. Вследствие ли письма его к Государю, или доноса на него, или вследствие того и другого Государь посылал за ним фельдъегеря в деревню, принял его у себя в кабинете, говорил с ним умно и ласково и поздравил его с волею. Отрывки из его Элегии Шенье, не пропущенные Цензурой, кем-то были подогреты и пущены по свету под именем 14-го Декабря. Несколько молодых офицеров сделались жертвою этого подлога, сидели в заточении и разосланы по полкам ‹…› Государь обещался сам быть его Цензором. Вот и это хорошо! Какое противоречие! Государь, или Правительство может давать привиллегии в ущерб казне, но как давать привилегии в ущерб нравственности народной? Одно из двух: или Цензура притеснительна, тогда отмени ее, или она истинный страж, не пропускающий заразы, и тогда как можно давать кому-нибудь право миновать его[356].

Свидетельство Вяземского подтверждается письмом А. Я. Булгакова брату, К. Я. Булгакову, от 1 октября 1826 года:

Стихи точно Пушкина; он не только сознался, но и прибавил, что они давно напечатаны в его сочинениях[357].

Письма Вяземского и Булгакова свидетельствуют в пользу точки зрения П. Е. Щеголева о том, что «полная свобода», которую обрел поэт после разговора с императором, явилась следствием объяснений, данных Пушкиным в том числе и по поводу «Андрея Шенье»[358].

Точка зрения Щеголева почему-то не прижилась и в классическую биографию Пушкина пера Ю. М. Лотмана не вошла[359], хотя, например, Н. Я. Эйдельман позицию Щеголева разделял[360].

Именно не пропущенные цензурой строфы «Шенье» и фигурировали, по-видимому, в среде «любомудров» под названием «Пророк»[361].

Из сказанного понятно, какое большое значение поэт придавал своему профетическому дару и насколько важно было для него, в качестве его демонстрации, читать публике не пропущенные цензурой строфы «Шенье», где поэт как бы предсказал смерть своего гонителя — императора Александра и по поводу каковых Пушкин восклицал: «Я пророк, ей-богу пророк». Как уже говорилось, и написанный за два года до разговора с императором Николаем «Воображаемый разговор с императором Александром» также укреплял Пушкина в этом ощущении.

Осенью 1826 года происходят кардинальные изменения в представлениях поэта о судьбе, которая еще незадолго до переломного сентября виделась ему «огромной обезьяной, которой дана полная воля» (письмо П. А. Вяземскому не позднее 24 мая 1826 года — XIII, 278). «Игре счастия», понимаемого как немотивированное (т. е. не зависящее от воли человека) проявление слепых сил судьбы («Но злобно мной играет счастье: / Давно без крова я ношусь, / Куда подует самовластье; / Уснув, не знаю, где проснусь» («К Языкову». — II, 322), противопоставлено «счастье» («Теперь должно начаться счастие», — признается Пушкин Д. Веневитинову 11 сентября 1826 года[362]). В этом смысловом контексте «счастие» становится синонимом слова «Провидение», а случаи (не один и не два, а целая цепь), спасшие поэта и подарившие ему свободу, понимаются Пушкиным как «мощное, мгновенное орудие Провидения» («О втором томе „Истории русского народа“ Полевого». — XI, 127). В этом и состоит смысл распространяемых поэтом рассказов о своем счастливом избавлении. Пушкин уверяется сам и пытается уверить в этом современников, что только воле Провидения, наделившего его пророческим даром, он обязан своим спасением «в общей буре».

О «пророке» и пророке

Проблемы атрибуции

В предыдущей главе мы рассмотрели известный сюжет о некоем оппозиционном сочинении поэта, привезенном им с собой из Михайловского в Москву 8 сентября 1826 года, в связи с темой «судьбы» и «чудесного спасения». Проанализируем этот сюжет в несколько ином контексте, подробнее цитируя уже упомянутые свидетельства; попробуем понять, о каком именно сочинении могла идти речь. Московский знакомый Пушкина, С. П. Шевырев, вспоминал об этом так: