Пушкин на юге

Видимо, Пестель ждал не такого ответа. По лицу его было видно, как что-то он быстро соображал. «Значит, Волконский не сделал ему того предложения, о котором было условлено? Впрочем, это было оставлено в конце концов на его волю. И, конечно, первое мое впечатление, что этого не надобно делать, и первое мое решение были верны. Никогда и ни в чем не надо другим уступать. Но почему же все-таки Пушкин не спал целую ночь?» И, решив окончательно выведать истину (быть может, Волконский все же что-нибудь говорил!), Пестель пошел на некоторую неловкость и, внимательно глядя на Пушкина, очень просто спросил:

– Тогда отчего ж вы еще не ложились? – Пушкин был изумлен.

– Павел Иванович, я не понимаю вас!

– Простите меня. Я просто неловко выразился. Это ни в какой связи не стоит с тем, о чем мы говорили. Вы, верно, писали всю ночь?

– О нет! Мы всю ночь проболтали.

– И, однако ж, листок со стихами. Вы разрешите взглянуть?

– Это стихи не мои. Вот чудак: Таушев кажется их переписал!

– Как это странно, – просмотрев листок, сказал Пестель: – «Обмануть воображенье – И в былое заглянуть!» Да, это не ваши стихи. Я отдал бы все, чтобы заглянуть в будущее.

Убедившись окончательно, что Волконский не только не говорил с Пушкиным о вступлении в тайное общество, но и не сделал к тому никакого намека, Пестель сразу сделался с Александром прост, ясен, даже открыт, и их разговор, прерванный полугодом, опять сейчас продолжался. У Пушкина за это время многое отстоялось. Он имел обыкновение время от времени делать для себя записи по главным вопросам, о которых велись оживленные дебаты в Кишиневе.

Так когда-то, в связи со спорами о возможности вечного мира, он для себя сделал выписку из Руссо. Но и тогда он столько же думал об этом вопросе, как и о Пестеле, именно когда у себя записал: «Руссо, рассуждающий не так уж плохо для верующего протестанта». «В протестантизме есть жестокость суждений, острая логика, – так думал он про себя, – и недаром, может быть, и Руссо, и Пестель в детстве своем испытали влияние именно протестантизма». Теперь ему захотелось проверить, как Пестель отнесется к самой мысли Руссо, и он спросил, полагаясь на свою память:

– Вы помните, кто это сказал: «То, что полезно для народа, возможно ввести в жизнь только силой, так как частные интересы почти всегда этому противоречат»?

– Это сказал Жан-Жак Руссо. И там же он говорит несколько далее: «…это может быть достигнуто лишь средствами жестокими и ужасными для человечества». А я добавлю к сему, что средства не важны, когда – великая цель.

– Павел Иванович, а ведь и в мирное время вы как бы ведете войну?

– К сожалению, не веду, но готовиться к ней – это долг каждого, и не только военного, но и гражданина. И здесь также главное – сплоченность и дисциплина. Отдельные вылазки ни к чему не ведут.

– Вы точно кого-то имеете в виду?

– Как всегда, – и, помолчав, добавил: – Да хотя бы Орлова.

Пушкин живо ответил:

– С этим я никогда не соглашусь! Орлов отменил у себя телесные наказания для солдат, позорящие их человеческую честь. И он отстаивает свои убеждения открыто и благородно.

– Благородства генерала Орлова отрицать я не смею, но не о том наша беседа. Бывает, что и себя надо во благо сберечь. Так и дуэли суть действия благородные, да какой же в них разум?

Александр вспыхнул. Попробовал бы ему кто другой такое сказать! А вот этот сказал, и – ничего. «Какой же в них разум?» Разума не было. Но ведь есть же нечто другое!

– Павел Иванович, – ответил он медленно и без всякого задора. – Вы же сами знаете хорошо, что бывают положения, когда наша честь…

– Я все это знаю, – быстро и, напротив, нетерпеливо отозвался Пестель, – но… (Он мог бы спросить: «Пушкин, а скажите по совести, в ваших дуэлях было ли то, о чем вы говорите?» – и Пушкину по совести пришлось бы ответить: «Да ведь я еще молод, а отвага есть истинная честь молодости!» Однако этого воображаемого диалога, конечно, не могло быть и не было.) …но – продолжал Пестель, – это есть наше несчастие. Так на сие и смотреть надлежит. И все же – для цели высокой, которая есть цель человеческой жизни, всей жизни, и удовлетворение чести, коли понадобится, надлежит отдалить до времени благоприятного.

«Для этого нужно прежде всего иметь перед собою такое дело всей жизни», – подумал про себя Пушкин, но вслух этого не произнес.

Разговор опять подходил к какой-то острой грани, но развития он не получил. Немного оба они помолчали. Побежденного в этой их стычке, в сущности, не было, но Александр физически ощутил на себе давление этого ума, похожего на огромную глыбу, сложенную из кристаллов. Кажется, ежели что в нем и теплело, так это только кольцо на руке. Пушкину вспомнилось, как сказал хорошо об этом кольце разбойник Кириллов, и ему захотелось спросить: «Это кольцо вашей матушки? Правда ли? Я отгадал?»

У Пестеля тем временем мысль шла своим путем.

– В Кишиневе после отъезда моего, несомненно, были суждения, и говорили, что докладом своим о гетеристах я как бы себя перед государем оберегал. Так ли?

– Так.