Пушкин на юге

– Это, конечно, и правда, – согласился он. – Но не все дело в том.

Пушкин вопросительно и с большим интересом на него поглядел.

– Скажите, – неожиданно спросил Павел Иванович, – вы за кого были: за Владимиреско или за Ипсиланти в возникших меж ними разногласиях?

– За Ипсиланти, – не колеблясь, ответил Александр, – и невзирая даже на то, что за Владимиреско шел народ. Но, видите ли, мне казалось, что его вмешательство на первых же порах помешает России выступить на стороне греков: царь Александр так боится именно этих народных движений!

У Пестеля сверкнули глаза.

– Александр Сергеевич, – сказал он чуть торжественно, – у вас государственный ум, и вы поймете меня. (Это было сказано, конечно, человеком, знающим, что такое государственный ум, и, более того, способным определять его в других и одаривать этим «званием», но Пушкин на этой едва лишь скользнувшей мысли не задержался, как-то тем самым признав за Пестелем право так разговаривать.) Вы поймете меня. Конечно, мы с вами хотим в конце концов одного и того же, но вот вы полагали, для этого надо желать, чтобы наша империя объявила Турции войну, а я был иного мнения – я этого не желал. В наших путях к цели единой мы расходились, но не разошлись в характере мышления. Вы готовы были отринуть все, что мешало вашим путям, я отвергал то, что могло бы стать на моем пути. Вы отстраняли Владимиреско, сочувствуя ему. Таково же и мое отношение к Ипсиланти.

– Но почему же вы не хотели, чтобы Россия вступила в войну на стороне, которой вы сами сочувствуете! – воскликнул Пушкин с горячностью. – Это мой «государственный ум» отказывается понимать.

– А между тем вы это поймете очень легко и, несомненно, поняли бы и сами, когда бы имели время размыслить, ибо предпосыльные мысли уже были выражены. Вредно все то, хотя бы оно само по себе было и хорошо, что мешает главному делу всей жизни. Правительство наше теперь дозревает к тому, чтобы упасть. Популярная война его укрепила бы, новый подъем народного чувства потопил бы множество его грехов, и все, что можно сейчас… противопоставить, – все это было бы смято и смыто и доведено до небытия. А Александр… а император был бы опять на пьедестале, с которого именно пора уже его свергнуть!

Вот оно что! Да, теперь это было ясно. И это было не «вообще», а очень предметно и точно. Пушкин с минуту глядел на Пестеля. В глазах полковника был режущий блеск.

– Но почему же, – спросил Александр, стремясь уяснить все окончательно, – почему же вы были, сколько я знаю, и против Владимиреско? Вот Владимир Федосеевич…

– Знаю. Тут мы с ним разошлись. Множество не есть еще сила, сила – в организации. Бунт не есть революция. Точный расчет говорит: надо найти точку приложения силы, тогда отпадает стихийность. Такие дела требуют точности, краткости.

– Это дворцовый переворот, но не революция, – сказал Пушкин.

– Назовите хоть так. Важно, кто станет у власти и будет осуществлять новый порядок.

«Пусть так, – подумал Пушкин. – Но тогда это все же не революция. Где же тогда сам-то народ? Может быть, из нас троих более всех был прав именно Владимир Раевский, и настоящая сила – только в народе».

Но, как редко с кем в разговоре, Пушкин в этой беседе не раз себя останавливал. Основное теперь и без того представлялось ему значительно более ясным. Не надо дробить! И это тоже бывало редко весьма – почти не упомнить подобного! – Александр был несколько утомлен разговором. И причина тому никак не бессонная ночь: бессонную ночь он умел прокинуть, как карту. Дело было в другом – в его собеседнике. Но молодость в этом ни за что не признается. «Так, – думал он, – Пестель со мною теперь, и я еще с ним поживу».

Да и Павел Иванович встал. Какая-то новая легкая тень легла на его высокий лоб.

– В Кишиневе теперь без Раевского пусто, – сказал он совсем неожиданно. – По тому, как Раевский держится перед Сабанеевым, видно, каков человек Владимир Раевский.

Это сказано было с тем непередаваемым чувством, где уважение и любовь составляли единое.

С крепким рукопожатием собеседники расстались, и через минуту, стоя у окна, Пушкин слушал те же ровные и четкие шаги – шаги полковника Пестеля.

Итак, его короткий рейс был завершен. Он решил было вместе с Таушевым (этот чудак отыскал-таки где-то свой листок со стихами) вернуться ближней дорогой, но какая-то волна теплого и беспокойного ветра еще раз подхватила его. Он подсчитал свои деньги, занял немного у Таушева и… помчался в Каменку. На один день, на два часа…

Только увидеть, только взять в руку теплую руку. И это не было страстью, не было даже велением сердца, это неудержимо потянулась душа, все существо, как в минуты творческого подъема такой же бывал неистребимый позыв к полной гармонии звуков, к завершенности создаваемой жизни.