Пушкин, помоги!

И что же для этого нужно? Драме нужен герой – человек, способный на поступок. Для меня поступок – сказать своему парикмахеру: «Я драматург». И вновь отвечать на все вопросы.

Слов нет

Слова нужны, чтобы их произносить. Если слово нельзя произнести, оно становится поводом для скандала. Ну, вы знаете эти слова… Но есть и другие слова – не только те, о которых вы подумали.

Есть слова, которых нет.

Они появляются тогда, когда появляется новое явление. Включите какое-нибудь ток-шоу на острую тему. В середине программы какая-нибудь задыхающаяся женщина из зала обязательно скажет в микрофон: «Это такое… такое безобразие… У меня даже слов нет!»

Но есть гораздо более сложная вещь, с которой сталкиваются профессионалы. Это «конец слов». Я сталкиваюсь с этой проблемой каждый раз, когда пишу сценарий или пьесу.

Художественный текст стремится всегда указать на то, чего нет, и то, чего нельзя назвать. Это самые важные в жизни вещи – любовь, свобода, бесконечность, сама жизнь и её конец. Все эти слова, когда их напишешь, становятся пустыми.

В прошлом веке с «концом слов» столкнулся писатель Энтони Бёрджесс, наполнив свой «Заводной апельсин» словами чужого языка – русского. Так наш с вами «великий и могучий» стал для Бёрджесса местом, где находились несуществующие слова. Но и ресурс чужого языка в какой-то момент заканчивается. Тогда автор достигает ещё одного предела – вместе с языком заканчивается и действие.

В плохом смысле это происходит, когда вы засыпаете под сериал. «Ох, там пятнадцать минут ничего не происходило». В своё время эту проблему обнаружил Сэмюэл Беккет, написав «В ожидании Годо». Пьеса, в которой… ничего не происходит. Но в хорошем смысле. Да, такое возможно. Это и отличает великий текст от вечернего сериала. В этой пьесе, где действие как будто остановилось, острее всего чувствуешь бессмысленность всех слов.

Говорят, что когда «слова заканчиваются, то начинается музыка». Да, но и у музыки есть свой предел. Если будет свободный час времени, послушайте Пятую симфонию Шостаковича. Она звучит меньше часа, но вам потребуется ещё некоторое время, чтобы посидеть в тишине, когда она кончится. Эта тишина – её настоящий финал.

Представьте, что Шостакович – это коварный туроператор, который заманил вас на вершину какого-нибудь Эвереста. Всё это время он тащил за вас снаряжение и кислородный баллон. Но вот, едва вы оказались наверху, как Шостакович… исчезает. Мощный удар литавр – и его больше нет. Вы стоите на вершине высочайшей горы, вам не хватает кислорода, в голове туман. Вы вот-вот упадёте, но несколько секунд видите перед собой весь мир… Так великое искусство поступает с вами как с героиней Сандры Буллок в «Гравитации».

Те несколько кубических сантиметров воздуха, которые остались в ваших лёгких, – это и есть то самое важное, жизненно важное, о чём говорит искусство. Самые важные слова, которыми мы, оказывается, дышали всё это время.

Белый шум

Однажды я пришёл в театр, занял удобное место в центре зала. Начался спектакль. И тут я понял, что актёры говорят на таджикском… Не знаю как вы, но я, к сожалению, не знаю таджикского языка. Субтитров тоже не было. Я смотрел на артистов, слушал их голоса, пытаясь по интонациям и мизансценам понять, о чём они говорят, чего хотят, кто кого любит, кто у кого взял денег в долг. И прочая, прочая.

Увы, я так ничего и не понял. Я проклял своё место в центре зала, откуда нельзя было уйти. Весь спектакль превратился для меня в «белый шум».

Но бывают спектакли на русском языке, в которых говорящий по-русски зритель тоже ничего не понимает. При этом в рецензиях критиков сказано, что постановка эта едва ли не шедевр. Зритель растерян. Он не знает, как ему поступить. Тут есть несколько вариантов. Первый: уйти со спектакля. Второй: остаться в надежде хоть что-то понять. И третий: начать «учить таджикский».

Язык театра, и вообще искусства, нуждается в изучении. Иногда автор действительно говорит что-то важное и осмысленное. Просто мы его не понимаем.

Любое произведение – это шифр. И зритель хочет получать удовольствие, разгадывая его. Если произведение слишком понятно, об этом говорят «умному известно, дураку неинтересно». Если произведение зашифровано чрезмерно, зритель почувствует себя обманутым. Это как если бы в детективе вам не сказали, кто является преступником.

Но большому искусству позволено нарушать и этот закон. Оно словно говорит вам: неважно, кто совершил преступление, важно, что в мире существует зло. Это и есть настоящая тайна.

Так устроен, например, сериал «Твин Пикс» Дэвида Линча. Его шифр массовый зритель разгадывает с удовольствием. Но другие работы режиссёра ставят его в тупик. Их кодировка оказывается сложнее, а выводы – слишком неопределёнными. Ведь иногда художник действительно сам не знает, «какой в этом смысл». Он создаёт произведение, которое готов трактовать вместе со зрителем.

Это и есть самое важное и неотъемлемое право художника – не знать, что хочешь сказать. Но продолжать говорить.