Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

Коли была бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия Провидения. Один из остроумнейших людей XVIII столетия предсказал Камеру французских депутатов и могущественное развитие России, но никто не предсказал, ни Наполеона, ни Полиньяка!

Уже этих заметок хватает, чтобы убедиться, что Пушкин обладал мощным потенциалом в области историографии и мог достойно занять место Карамзина как историографа России. Но не тут-то было! Пушкин хотел писать историю подлинную, а не угождать желаниям царского двора. Еще в восемнадцать лет он пишет:

Но я, поверь – историк не придворный,
Не нужен мне пророка важный чин!

И эту свою непридворность Александр Сергеевич пронесет через всю жизнь.

Карамзина Пушкин искренне уважал и защищал в печати от нападок Полевого и других критиков. «Карамзин есть первый наш историк и последний летописец», – пишет Пушкин. Но тут же в «Литературной газете» от 15 февраля 1830 г. остроумно замечает: «У нас есть три Истории России: одна для гостиной, другая для гостиницы, третья для гостиного двора». И если под третьей он подразумевает историю Полевого, то под первой карамзинскую Историю государства российского. Для «гостиной» – значит для придворных чтений.

Однако в тот период никто не мог сопоставить карамзинскую трактовку истории России с амбициозными идеями Пушкина на новую методологию изучения исторического процесса. Реально ситуация развивалась достаточно тривиально.

Император поначалу весьма благосклонно отнесся к стремлению Пушкина заняться историей. 22 июля 1831 г. Пушкин писал Плетневу: «Кстати скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня на службу, но не в канцелярскую, придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: так как он женат и небогат, надо ему помочь сводить концы с концами. Ей-богу, он очень со мной мил».

Пушкин действительно был допущен к архивам, написал и издал «Историю пугачевского бунта», собрал обширный материал по жизни и деятельности Петра Великого. Но одновременно поэта с супругой обязывали посещать Аничков дворец и иные официальные великосветские балы. Это по многим причинам раздражает Пушкина. Он пытается манкировать многими приглашениями. Это вызывало недовольство императора и сильно огорчало Наталью Николаевну. Результатом этого конфликта стало присвоение Пушкину камер-юнкерства, обязывающего его в обязательном порядке посещать все официальные мероприятия.

Мать Пушкина Надежда Осиповна пишет своей дочери Ольге: «Александр, к большому удовольствию жены (курсив наш. – Н. П.), сделан камер-юнкером. Говорят, что на балу в Аничковом дворце она была положительно очаровательна. Возвращается с вечеров в четыре или пять часов утра, обедает в восемь часов вечера; встав из-за стола, переодевается и опять уезжает».

У Александра Сергеевича была совершенно другая реакция на свое назначение. В дневнике он записывает: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове… Так я же сделаюсь русским Данжо». Маркиз де Данжо, будучи адъютантом Людовика XIV, вел дневник интимных подробностей частной жизни короля.

Потенциальный историограф России одним мановением руки самодержца низводился до уровня историографа альковной жизни императорского двора! Пушкин понял, какую пощечину он получил.

Пытаясь хоть как-то развязать ситуацию и ответить за свое унижение, Александр Сергеевич уже 25 июня 1834 г. подает официальное прошение об отставке на имя графа Бенкендорфа: «Семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, и я вынужден оставить службу, и прошу Ваше превосходительство получить для меня на это разрешение. В виде последней милости я просил бы, чтобы данные мне его величеством право посещать архивы, не было от меня отнято».